Калмыки считали непростительным грехом воровство в собственном кочевье. В то же время кража у казаков - это предмет хвастовства перед товарищами. Один из исследователей народного быта отмечал: «Казаки и калмыки до самого начала настоящего столетия, несмотря на все старания русского правительства сделать их мирными гражданами, не переставали вести открытую вражду, выражавшуюся во взаимных набегах друг на друга с целью грабежа,  преимущественно  лошадей,  рогатого скота и овец. Войсковое начальство зачастую и не знало о каком-нибудь набеге. Ни та, ни другая сторона не жаловались, а выжидала более удобного момента, когда можно было бы заплатить своим неприятелям той же монетой. Благодаря этому, казаки и калмыки всегда тщательно смотрели за своим скотом и неусыпно стерегли его от набегов. Чуть только послышится в степи топот лошадиных копыт, как весь калмыцкий улус или казачья станица «становится на ноги» и спешит отразить нападение».

  Однако связывающего элемента было намного больше, чем противоречий. Ещё в 1682 году войсковой атаман Фрол Минаев писал в Москву, «что с калмыками донские казаки живут нынче в миру и задоров меж них никаких нет, многие калмыки пригнали на продажу быков и овец и на Дону меняли запасы на вино».[1] Общие интересы в торговле, в организации ветеринарного обслуживания поголовья, в налаживании быта, в строительстве жилья и хозяйственных построек вышли на первый план. Казаки договаривались с калмыками, отгоняли к ним молодняк, а к осени или к другому году подросшее поголовье забирали и сбывали на ярмарках, ремонтировали им свой домашний скот, самых лучших скакунов калмыцкой породы предназначали молодёжи на призыв.

   К тому же обе стороны стали жёстко относиться к нарушителям порядка. Отмечается случай, когда станичный сбор станицы Нижне-Чирской за кражу скота у калмыков своим приговором отправил казаков в Сибирь. Окружной начальник Второго Донского округа в 1983 году рассмотрел дело о лишении свободы калмыков. Выяснилось, что атаманом станицы Атаманской А.И. Фомичёвым не совсем праведно были посажены на трёхдневный арест калмыки Акуда Умадыков и Пинда Бухурдинов. Они с кошары казака Якова Карасёва, что на балке Мокрая Савдя, увели трёх быков и одну корову, а потом были задержаны. Ретивый атаман, не имея арестантского помещения при управе станицы, незаконно лишил калмыков свободы. За калмыков вступился П.О. Дудкин, заседатель калмыцкого Правления заведовавший дистанциею Калмыцкого кочевья в слободе Ильинке на Дону (так полностью именовалась должность). За проступок усердному атаману пенять не стали, казаки и калмыки разошлись на 35 рублях возмещения ущерба. Окружной атаман постановил дело оставить без последствий, Войсковая канцелярия утвердила это решение. Конфликт был улажен.

  Казаки поняли, что «учение ламаитов чуждо проповеди вражды и ненависти к последователям других религий, а калмыки сами по себе народ мягкий, чуждый фанатизма и нетерпимости».[2] Это позволило калмыкам достаточно быстро, хотя и не без конфликтов и столкновений, вписаться в казачье сообщество. Поспособствовала и буддийская этика, которая призывала к смирению, к непротивлению злу, полагая, что зло в душе, обида умножают зло в мире.  Недружелюбие у калмыков было исключено, у них сложилась мудрая пословица: «Не рассмотрев хорошенько, нельзя говорить о каком-либо человеке. Обернувшись себя самого трижды и присмотревшись в себя самого, надо потом говорить о другом человеке».

  Калмыков и донских казаков объединяло врождённое чувство гордости, они ценили достойное мнение о себе, о своей семье. Современник отмечал: «Калмыки никогда не нищенствуют, даже находясь в крайней бедности».[3]

  Повседневные контакты, заинтересованность в эффективном ведении хозяйства, развитие бытовых, межсемейных связей постепенно отстранили бывшие противостояния. Примером может служить усыновление атаманом хутора Иловлиновского станицы Атаманской Ивана Тимофеевича Колесова. Когда младенец-калмык из соседнего хутора остался без родителей, атаман взял его в свою семью, воспитал, дал имя - Николай Колесов.[4]

  Общение с русским населением оказало воздействие на донских калмыков. Специальными антропологическими обследованиями было обнаружено некоторое ослабление монголоидных особенностей, у них наблюдалась  европеоидная примесь: волосы извилистее и мягче, борода развита сильнее, скулы меньше. В казачество тоже влилась немалая доля калмыцкой крови. Восток проглядывал в крутых скулах и суженных глазах русских прабабушек.

  Русские и калмыки осознали, что они связаны одной судьбой, живут под одним небом.  

  Начиная с середины века, калмыцкие кочевья были сокращены, южная их часть отведена для частных конезаводов, среди которых было много калмыков, северная отдана калмыцким сотням. Смена с кочевого экстенсивного скотоводства на стационарное повлекла за собой отказ от мобильного поселения и жилища - хотона и юрты. Хотоны,    сотни  и  улусы становились хуторами и станицами. 

  Зажиточная верхушка Астраханских и других калмыков являлась крупным собственником скота. Владея большими стадами, они фактически были владельцами земли и воды, пастбищных и сенокосных угодий.[5]

  Совсем другая обстановка была на Дону. Здесь большинство калмыков-казаков получило гарантии независимого ведения личного хозяйства. Сначала выделили определённый район кочевья, затем предприняли меры к закреплению на земле, прежде всего посредством выделения казачьих паёв. Они были большими, чем в любой станице Области войска Донского (кроме Атаманской) - в  разное  время от 50 до 100 десятин, из них по 15 пахотной.[6] После принятия «Положения по управлению калмыцким народом» норма душевого надела снизилась до 43 десятин. Для постройки домов и устройства оседлости выдавались государственные ссуды, денежная помощь - 20 рублей серебром. Так калмыки подталкивались к переходу на земледелие, либо к смешанному типу хозяйства. Процесс оседлости набирал темпы. Медленно, но неуклонно калмыки прикреплялись к своим казачьим паям, этот процесс был экономически выгоден.

   Разводили калмыцкую степную лошадь, она не страшилась никаких метелей, никаких лишений. На основе этой породы в калмыцких зимовниках вырастили лошадь породистее и крупнее. В итоге получили калмыцкую породу лошадей, которые отличались небольшим ростом, выносливостью, неутомимостью, нетребовательностью к уходу и кормлению, она была способна к любой работе и к службе в кавалерийских полках. Эти качества привлекали ремонтёров - заготовителей лошадей для армии, калмыкам было выгодно заниматься коневодством. Лошади ценились настолько, что хозяева иногда продавали поголовье евреям-барышникам, которые перегоняли табуны через границу и с большой выгодой сбывали их в Австрию.

   В летнее время, по мере вытаптывания подножного корма, кочевали с места на место. Зимой чаще всего табуны пригоняли  к  месту  зимовки  сотни  или   хотона.   Времянки состояли из землянок, иногда - деревянных домов с базами. В 1884 году современник писал: «Лошади круглый год ходят в степи на подножном корму. Но в глубоком снеге, во время гололедицы, в жестокую вьюгу они оставляются при жилье и кормятся сеном. В зимовниках есть базы, в которых лошади остаются под открытым небом, но защищены, по крайней мере, от пронзительного ветра».[7]

  Коннозаводство донских  калмыков прошло путь от степного (косячного) способа разведения лошадей до планомерной племенной работы.[8] Конезаводчики ветучастка хутора Дубовского и ветучастка станицы Атаманской - калмыки Бугульдушев, Калтыканов, Шуранов, Цуглинов, Муманжинов, М. Батыров, Сангинов, Тюльтинов, Д. Ремелев, А. Шавелькин, Б. Шавелькин, Абушинов, Бакбушев, Б. Сельдинов добивались хороших результатов. Обычно косяки составляли по 5-15 жеребцов, 50-150 конематок. У Саджи Бакбушева было 9 жеребцов и 121 матка. Богатые калмыцкие конезаводчики часто избирались атаманами.

  Прибыльным делом стало скотоводство. В 1840 году у калмыков-казаков было 30 600 голов крупного рогатого скота, а к 1870 году уже 73 000. В том числе в Эркетинской сотне насчитывалось 3 128 голов, в Чунусовской - 4 149. Для улучшения породности крупного рогатого скота приобретали племенных животных. Калмыцкие быки покупались по 120-150 рублей серебром за пару, неплохие по тем временам деньги.  

  В овцеводстве сначала разводилась калмыцкая курдючная овца, затем её заменила волошская (порода из Венгрии). Завоз новых пород был делом государственным. Экспедиция государственного хозяйства профинансировала проект закупки в Испании лучших испанских (шпанских) мериносов. Самые активные стали заниматься тонкорунным овцеводством, эти хозяева назывались «шпанководы». В Эркетиновке было 4 400 голов овец, а в Чунусах - 4 149, всего у донских калмыков стадо овец насчитывало 122 тысячи голов. Чабаны большей частью были из русских и украинских иногородних.

  За счёт средств казны закупались чистокровные бугаи калмыцкой породы, в дальнейшем они использовались для улучшения породности скота. 

  Верблюды имели распространение при кочевом образе жизни.

  В семидесятые годы появились мельницы, всего в калмыцких станицах было три водяных и восемь ветряных мельниц (в том числе - ветряная мельница в хуторе Чунусовском), одна кузница, четыре лавки.

  Первые очаги земледелия у донских калмыков появились в 30-е годы XIX века. Сначала хлебопашество играло подсобную роль, сопутствуя главному занятию - скотоводству. Широкое распространение получило сенокошение, заготовка кормов на зиму удерживала многие калмыцкие семьи от кочевой жизни. Вторая половина XIX века явилась временем перехода к земледельческой деятельности. Если в животноводстве калмыцкие станицы добились успехов, то в земледелии дело продвигалось медленно. Специалисты, проводившие экономическое обследование, отмечали: «Калмыцкое население под влиянием своего духовенства, местной станичной и вообще окружной администрации стало вполне сознавать несовершенство своего хозяйства, но не желает изменить способ ведения его в лучшую сторону, приступает к этому только потому, что не знает пока иного способа ведения хозяйства». Калмыки сеяли преимущественно пшеницу и рожь. Процесс товарного земледелия начался в первом десятилетии XX века.

---