Главная | Регистрация | Вход Приветствую Вас Гость | RSS
ДОНСКОЕ ВЕЧЕ Пятница, 29.03.2024, 09:05
Журнал
Забытый вечер
            (Памяти Кувшиновой Л.Н. и Помещенко А.А. посвящается)
   Как часто случается, что об ином человеке, нам предпочтительней говорить не в силу очевидности его жизни, или в меру каких-либо жизненных фактов его биографии, а исключительно предаваясь собственным воспоминаниям о нём. Поскольку, не смотря на то, что очевидность, равно как и факт вещи безусловно достоверные, упрямые, а порою и неподкупные, да вместе с тем, уж больно они однозначные, прямолинейные и даже поверхностные. Нет в них той глубины чувств, и той волнительной  трогательности,  что доступны нашей памяти, которая, куда более избирательна, необыкновенна, а главное личностна. В общем, память – совсем другое дело. Оттого иной человек в определенных случаях подчас возьмёт  да и скажет, что знает он одно, а помнит – совершено другое. Однако вот ведь какое досадное обстоятельство порою может случиться. Только соберешься ты о ком-то сказать нечто важное, или историю какую интересную о днях минувших поведать, казалось бы, дело-то совсем пустяковое – всего-то рот открывай, да губами пошевеливай, а сделать этого никак не можешь. Отказывается память помогать тебе – капризничает, прячется в годах прожитого времени. Убегает дорогой былого – будто она и не твоя вовсе. Мысленно окликнешь её, а в ответ тишина, лишь в глубине сознания что-то неясное промелькнёт тенью, ухнет филином, булькнет глухо. Как будто, кто недобрый воды в рот набрал и потешается над тобою. Поведёшь взглядом окрест, уповая, что какая-нибудь случайная вещь, представши глазу,  разбудит сонную память, растолкает, растормошит её – а ничего родного, тёплого, сердцу милого так и не увидишь. Лишь осенний лист бронзовым огоньком затрепещет на ветке, заполощется пламенем, да ещё ворон, перепрыгивая с сука на сук, зловеще прокаркает что-то неприятное – не иначе тоже насмехается дьявольская птица. Как ни крути, а состояние такое – отчаиваться впору, как вдруг, неясно каким образом, неведомо откуда, затемяшется в голову строка какая-то. Сначала одна, затем другая, третья.…Снова призадумаешься, потом вроде бы припомнишь, откуда эти строки, из какого произведения, может даже автора вспомнишь, а вот с чего они именно сейчас тебе вспомнились – непонятно. Попытаешься отмахнуться от них – не получается. Прилипли, к языку как пиявка, и зудят назойливой мухой. Сплюнешь, выругаешься срамным словом, и вновь соберёшь остатки памяти, в который раз напряжешь мысль – где же ранее слышал, а может быть и сам читал ты эти строки, когда, с какой оказией, при каких обстоятельствах. И медленно–медленно, будто на ощупь пробираясь сквозь густую пелену забвения. Словно тяжелые бархатные гардины, раздвигая завесы времени – чудеснейшим образом, мысленно следуя за этими случайными строками, выйдешь  к тому забытому эпизоду жизни, который столь
 тщетно ты пытался вспомнить. Господи! – мысленно воскликнешь ты – так вот же как, всё это было!
   За достоверность даты, я, конечно не поручусь, много воды с тех пор утекло, различных событий случилось. Только помню – был тёплый июньский вечер, какой не всегда случается в начале лета. Небосклон заливался раскаленной бронзой заходящего солнца, и вечерняя свежесть, сгущаясь, и медленно расползаясь серебристым туманом по улицам и переулкам посёлка, постепенно заполняла собой всю окрестность. Мы втроём сидели под укромным навесом небольшой дощатой террасы, пристроенной к крыльцу дома. Хозяйка дома, Любовь Николаевна Кувшинова – пребывавшая в ту пору в должности главного редактора «степнушки», известный местный поэт Александр Помещенко, и собственно я, тогда ещё только пытавшийся писать что-то вразумительное. Любовь Николаевна, поставив на стол поднос с домашней выпечкой, на правах гостеприимной хозяйки разливала по чашкам чай и кофе, а я и Помещенко –  бурно спорили об актуальных задачах поэзии. Стоит заметить, что идеалом поэтической мысли в то время для меня являлись поэты, во многом предвосхитившие начало европейского символизма, и в первую очередь, это конечно, Бодлер, Верлен и Ламартин, а вот Александр Помещенко, был преданным и даже ревностным  поклонником творчества Евтушенко, Рождественского и Цветаевой. Поэтому, найти хоть какие-то взаимные интересы, или лини пересечения, на горизонтах поэтического искусства, нам было сложно.
 – Нет, я совсем не понимаю твоего упоения Бодлером – медленно  отхлёбывая из фарфоровой чашки крепкий чай, протестовал Помещенко – ведь у него, чего не коснись, повсюду кровь, вино, разврат, а то и богохульство – да, да, откровенное богохульство. Нет, этим восхищаться совершенно нельзя, негоже этим восхищаться, и потом – русская поэзия, должна опираться на русское слово, русский характер, а французы слишком пафосны, и даже заносчивы – заключил свою мысль Александр Алексеевич.
 – Но позвольте, робко попытался возразить я, несколько обескураженный таким безапелляционным резюме Помещенко – а как же серебряный век. Вячеслав Иванов, Бальмонт, Белый, Максимилиан Волошин наконец-то. Всё их творчество свидетельствует об обратном, они же насквозь проникнуты и не только Францией, но и всей западной Европой, её поздним романтизмом и символизмом. А что касается Бодлера, так у него не только кровь и как вы говорите – богохульство. Взять к примеру его стих «Часы», это же потрясающе. Да несколько тяжёлая, и даже пугающая вещь, но в то же время просто до ужаса проникновенная.
 – Вот то-то и оно, что до ужаса – обтирая губы салфеткой, ответил Помещенко – Нам и в повседневной жизни ужаса хватает. Прямо-таки не время, а времечко какое-то. А поэзия, она лечить должна, понимаешь – исцелять, завораживать. И потом, относительно серебряного века. Это конечно уникальное время в истории русской поэзии, но вот того же Иванова, русским и посчитать нельзя. Даром что он фамилию русскую носил, а сам всё время по заграницам раскатывал, а Волошин и вовсе, в древнегреческий хитон рядился. Нет, я разумеется понимаю, что без доли сумасбродства хорошей поэзии не бывает, но не до такой же степени. Русскость должна быть прежде всего – русскость.  Кстати –  тут Помещенко в пол оборота обернулся к Кувшиновой – Люба, а ты, что по этому поводу думаешь, и вообще – чего это ты всё время молчишь?
Действительно, Любовь Николаевна уперев подбородок в сложенные на краю стола руки, на манер сидящего за партой школьника, за всё время, что я спорил с Помещенко, и слова не проронила. Только по-доброму лукавая улыбка, слегка приподнявшая уголки губ, да светившийся искорками прищуренный взгляд, выдавали её присутствие за столом.
 – Люба! Чего думаем, кому молчим? – шутливым тоном повторил свой вопрос Помещенко.
 – Вас слушаю – словно очнувшись от приятной дрёмы, ответила Кувшинова  – Не каждый же день у меня такие интересные гости бывают.
 – То, что слушать умеешь, это – конечно хорошо. А думаешь-то, чего – настаивал Александр Алексеевич.
 – Думаю – Любовь Николаевна немного замедлила с ответом,  в глазах её вновь засветились искорки-смешинки – Думаю, ещё чаю тебе предложить – засмеялась Кувшинова.
 – Тьфу ты пропасть какая – хмыкнул Помещенко – Разве я тебя о том спрашивал. Я же о стихах, о поэзии говорил, и кстати – ты мне сахару в чай не клади. Не люблю я сладкого.
 – Не любишь? – изобразив на своём лице искреннее  удивление, Кувшинова мягко улыбнулась – Напрасно. Сладкое обязательно нужно любить, потому, что оно вкусное. А насчёт сказанного тобой – думаю, слишком уж носишься ты с нашей уникальной русскостью, и по поводу Бодлера, я полагаю, ты ошибаешься. Пусть не прямым образом, но косвенно Бодлер, Рембо, Валери, действительно во многом оказали влияние на русскую поэзию. Причём не только на творчество поэтов серебряного века, но и многих более поздних. Шестидесятники, например, почитали Бодлера, а они ведь тоже не французы.
При упоминании о шестидесятниках, я обернулся к Помещенко. Ожидая услышать ноту протеста, а может и глубокого возмущения с его стороны. Поскольку, как я знал, шестидесятники, для него это глубоко личное, и даже сакральное, но ничего подобного не последовало. Помещенко лишь нервно поёрзал на стуле, нахмурился сердито, да губы скривил так, будто ему не только сахару в чай не положили, а напротив того, ещё и щедро чилийским перцем его взбодрили.
 – Да собственно и твои стихи, Саша – продолжала Любовь Николаевна – разве они так уж сильно разнятся с Бодлером? Разве в них не звучит тот же вызов, тот же упрёк, моровым поветриям и социальным язвам времени? Пусть другими словами, с другим акцентом, в другом ключе, а всё же. Издевательски воспевать зло, или бичевать и клеймить его позором? По-моему, между этим выбором такая тонкая грань, что её и не сразу обнаружишь. И вообще – вы поэты все одним миром мазаны – поэтическим!
 – Да я же не об этом – прохрипел обескураженный таким поворотом разговора Помещенко – я же совсем не отрицаю…. Вернее, я не совсем отрицаю…. Ну в общем… одним словом. – Да ну тебя! – от волнения окончательно запутавшись в собственных мыслях, он только и смог, что махнуть рукой. Правда уже через пару секунд он успокоился, и лицо его снова расплылось в приветливой улыбке
 – Ну и хитрюга же ты Люба – сквозь улыбку пробормотал Помещенко – знаешь, как наступить мне на больной мозоль. Ладно, хоть поэта и легко обидеть, да я необидчивый. Лучше давайте, я вам почитаю.
– Давайте! – улыбнулась Кувшинова – ты почитаешь, а мы с удовольствием послушаем! Ведь слушать стихи, куда лучше, чем спорить о них.
И Помещенко начал читать. И порой голос его звучал  напряжено, яростно, волнующе, громко. А порой наоборот –  осторожно, задумчиво, тихо и медленно как незаметное время.
  Время! Сколько же его прошло с тех пор? Пролетело птицей, убыло здоровьем, утекло талыми водами. Вот уже пять лет минуло, как нет Помещенко, а совсем недавно не стало и Кувшиновой.  А может быть напротив – это не время проходит, а мы уходим? Бежим, куда-то сломя голову, постоянно торопимся, суетимся не по делу, толкаемся без надобности, а затем, неожиданно уходим, никем незамеченные в бурлящем водовороте дней. Разве что иногда, словно споткнувшись, на минуту остановимся у края чужой могилы, вдохнём её терпкой сырости, кинем в её лоно горсть охристой глины, а затем вздохнём горестно, да и пойдём дальше, думая скорбной мыслью – Вот, был человек, и нет его.
   И жизнь продолжится, как ни в чём небывало, и мы снова займёмся привычными для себя делами, и за делами пройдут дни, месяцы, а возможно и годы, как однажды совершено  случайно, без какой-либо значимой причины мы, вновь вспомним этого человека. Отыщем в глубине сознания запечатленный образ его, взгляд, улыбку. Припомним наш давний разговор, или приключение какое, и подумаем – а может быть и правда, что человек живет до тех пор, пока мы его помним. Ведь отчего-то же говорят старики нам в назиданье: «Неважно, что о тебе думают при жизни. Важно, каким тебя запомнят после смерти, так что, спеши оставить добрую память после себя».
Друзья сайта
  • Академия МАИСТ
  • ВОЛГОДОНСК
  • ДОНСКОЕ ВЕЧЕ
  • ДОНСКОЕ ВЕЧЕ+
  • Статистика

    Онлайн всего: 1
    Гостей: 1
    Пользователей: 0

    Copyright MyCorp © 2024