(Памяти Кувшиновой Л.Н. и Помещенко А.А. посвящается)
Как часто случается, что об ином человеке, нам
предпочтительней говорить не в силу очевидности его жизни, или в меру
каких-либо жизненных фактов его биографии, а исключительно предаваясь
собственным воспоминаниям о нём. Поскольку, не смотря на то, что очевидность,
равно как и факт вещи безусловно достоверные, упрямые, а порою и неподкупные,
да вместе с тем, уж больно они однозначные, прямолинейные и даже поверхностные.
Нет в них той глубины чувств, и той волнительной трогательности,
что доступны нашей памяти, которая, куда более избирательна,
необыкновенна, а главное личностна. В общем, память – совсем другое дело.
Оттого иной человек в определенных случаях подчас возьмёт да и скажет,
что знает он одно, а помнит – совершено другое. Однако вот ведь какое досадное
обстоятельство порою может случиться. Только соберешься ты о ком-то сказать
нечто важное, или историю какую интересную о днях минувших поведать, казалось
бы, дело-то совсем пустяковое – всего-то рот открывай, да губами пошевеливай, а
сделать этого никак не можешь. Отказывается память помогать тебе – капризничает,
прячется в годах прожитого времени. Убегает дорогой былого – будто она и не
твоя вовсе. Мысленно окликнешь её, а в ответ тишина, лишь в глубине сознания
что-то неясное промелькнёт тенью, ухнет филином, булькнет глухо. Как будто, кто
недобрый воды в рот набрал и потешается над тобою. Поведёшь взглядом окрест,
уповая, что какая-нибудь случайная вещь, представши глазу, разбудит
сонную память, растолкает, растормошит её – а ничего родного, тёплого, сердцу
милого так и не увидишь. Лишь осенний лист бронзовым огоньком затрепещет на
ветке, заполощется пламенем, да ещё ворон, перепрыгивая с сука на сук, зловеще
прокаркает что-то неприятное – не иначе тоже насмехается дьявольская птица. Как
ни крути, а состояние такое – отчаиваться впору, как вдруг, неясно каким
образом, неведомо откуда, затемяшется в голову строка какая-то. Сначала одна,
затем другая, третья.…Снова призадумаешься, потом вроде бы припомнишь, откуда
эти строки, из какого произведения, может даже автора вспомнишь, а вот с чего
они именно сейчас тебе вспомнились – непонятно. Попытаешься отмахнуться от них
– не получается. Прилипли, к языку как пиявка, и зудят назойливой мухой.
Сплюнешь, выругаешься срамным словом, и вновь соберёшь остатки памяти, в
который раз напряжешь мысль – где же ранее слышал, а может быть и сам читал ты
эти строки, когда, с какой оказией, при каких обстоятельствах. И
медленно–медленно, будто на ощупь пробираясь сквозь густую пелену забвения.
Словно тяжелые бархатные гардины, раздвигая завесы времени – чудеснейшим
образом, мысленно следуя за этими случайными строками, выйдешь к тому
забытому эпизоду жизни, который столь
тщетно ты пытался вспомнить. Господи! –
мысленно воскликнешь ты – так вот же как, всё это было!
За достоверность даты, я, конечно не поручусь,
много воды с тех пор утекло, различных событий случилось. Только помню – был
тёплый июньский вечер, какой не всегда случается в начале лета. Небосклон
заливался раскаленной бронзой заходящего солнца, и вечерняя свежесть, сгущаясь,
и медленно расползаясь серебристым туманом по улицам и переулкам посёлка,
постепенно заполняла собой всю окрестность. Мы втроём сидели под укромным
навесом небольшой дощатой террасы, пристроенной к крыльцу дома. Хозяйка дома,
Любовь Николаевна Кувшинова – пребывавшая в ту пору в должности главного
редактора «степнушки», известный местный поэт Александр Помещенко, и собственно
я, тогда ещё только пытавшийся писать что-то вразумительное. Любовь Николаевна,
поставив на стол поднос с домашней выпечкой, на правах гостеприимной хозяйки
разливала по чашкам чай и кофе, а я и Помещенко – бурно спорили об
актуальных задачах поэзии. Стоит заметить, что идеалом поэтической мысли в то
время для меня являлись поэты, во многом предвосхитившие начало европейского
символизма, и в первую очередь, это конечно, Бодлер, Верлен и Ламартин, а вот
Александр Помещенко, был преданным и даже ревностным поклонником
творчества Евтушенко, Рождественского и Цветаевой. Поэтому, найти хоть какие-то
взаимные интересы, или лини пересечения, на горизонтах поэтического искусства,
нам было сложно.
– Нет, я совсем не понимаю твоего упоения
Бодлером – медленно отхлёбывая из фарфоровой чашки крепкий чай,
протестовал Помещенко – ведь у него, чего не коснись, повсюду кровь, вино,
разврат, а то и богохульство – да, да, откровенное богохульство. Нет, этим
восхищаться совершенно нельзя, негоже этим восхищаться, и потом – русская
поэзия, должна опираться на русское слово, русский характер, а французы слишком
пафосны, и даже заносчивы – заключил свою мысль Александр Алексеевич.
– Но позвольте, робко попытался возразить
я, несколько обескураженный таким безапелляционным резюме Помещенко – а как же
серебряный век. Вячеслав Иванов, Бальмонт, Белый, Максимилиан Волошин
наконец-то. Всё их творчество свидетельствует об обратном, они же насквозь
проникнуты и не только Францией, но и всей западной Европой, её поздним
романтизмом и символизмом. А что касается Бодлера, так у него не только кровь и
как вы говорите – богохульство. Взять к примеру его стих «Часы», это же
потрясающе. Да несколько тяжёлая, и даже пугающая вещь, но в то же время просто
до ужаса проникновенная.
– Вот то-то и оно, что до ужаса – обтирая
губы салфеткой, ответил Помещенко – Нам и в повседневной жизни ужаса хватает.
Прямо-таки не время, а времечко какое-то. А поэзия, она лечить должна,
понимаешь – исцелять, завораживать. И потом, относительно серебряного века. Это
конечно уникальное время в истории русской поэзии, но вот того же Иванова,
русским и посчитать нельзя. Даром что он фамилию русскую носил, а сам всё время
по заграницам раскатывал, а Волошин и вовсе, в древнегреческий хитон рядился.
Нет, я разумеется понимаю, что без доли сумасбродства хорошей поэзии не бывает,
но не до такой же степени. Русскость должна быть прежде всего – русскость.
Кстати – тут Помещенко в пол оборота обернулся к Кувшиновой – Люба,
а ты, что по этому поводу думаешь, и вообще – чего это ты всё время молчишь?
Действительно, Любовь Николаевна уперев
подбородок в сложенные на краю стола руки, на манер сидящего за партой
школьника, за всё время, что я спорил с Помещенко, и слова не проронила. Только
по-доброму лукавая улыбка, слегка приподнявшая уголки губ, да светившийся
искорками прищуренный взгляд, выдавали её присутствие за столом.
– Люба! Чего думаем, кому молчим? –
шутливым тоном повторил свой вопрос Помещенко.
– Вас слушаю – словно очнувшись от
приятной дрёмы, ответила Кувшинова – Не каждый же день у меня такие
интересные гости бывают.
– То, что слушать умеешь, это – конечно
хорошо. А думаешь-то, чего – настаивал Александр Алексеевич.
– Думаю – Любовь Николаевна немного
замедлила с ответом, в глазах её вновь засветились искорки-смешинки –
Думаю, ещё чаю тебе предложить – засмеялась Кувшинова.
– Тьфу ты пропасть какая – хмыкнул
Помещенко – Разве я тебя о том спрашивал. Я же о стихах, о поэзии говорил, и
кстати – ты мне сахару в чай не клади. Не люблю я сладкого.
– Не любишь? – изобразив на своём лице
искреннее удивление, Кувшинова мягко улыбнулась – Напрасно. Сладкое
обязательно нужно любить, потому, что оно вкусное. А насчёт сказанного тобой –
думаю, слишком уж носишься ты с нашей уникальной русскостью, и по поводу
Бодлера, я полагаю, ты ошибаешься. Пусть не прямым образом, но косвенно Бодлер,
Рембо, Валери, действительно во многом оказали влияние на русскую поэзию.
Причём не только на творчество поэтов серебряного века, но и многих более
поздних. Шестидесятники, например, почитали Бодлера, а они ведь тоже не
французы.
При упоминании о шестидесятниках, я обернулся к
Помещенко. Ожидая услышать ноту протеста, а может и глубокого возмущения с его
стороны. Поскольку, как я знал, шестидесятники, для него это глубоко личное, и
даже сакральное, но ничего подобного не последовало. Помещенко лишь нервно
поёрзал на стуле, нахмурился сердито, да губы скривил так, будто ему не только
сахару в чай не положили, а напротив того, ещё и щедро чилийским перцем его
взбодрили.
– Да собственно и твои стихи, Саша –
продолжала Любовь Николаевна – разве они так уж сильно разнятся с Бодлером?
Разве в них не звучит тот же вызов, тот же упрёк, моровым поветриям и
социальным язвам времени? Пусть другими словами, с другим акцентом, в другом
ключе, а всё же. Издевательски воспевать зло, или бичевать и клеймить его
позором? По-моему, между этим выбором такая тонкая грань, что её и не сразу
обнаружишь. И вообще – вы поэты все одним миром мазаны – поэтическим!
– Да я же не об этом – прохрипел
обескураженный таким поворотом разговора Помещенко – я же совсем не отрицаю….
Вернее, я не совсем отрицаю…. Ну в общем… одним словом. – Да ну тебя! – от
волнения окончательно запутавшись в собственных мыслях, он только и смог, что
махнуть рукой. Правда уже через пару секунд он успокоился, и лицо его снова
расплылось в приветливой улыбке
– Ну и хитрюга же ты Люба – сквозь улыбку
пробормотал Помещенко – знаешь, как наступить мне на больной мозоль. Ладно,
хоть поэта и легко обидеть, да я необидчивый. Лучше давайте, я вам почитаю.
– Давайте! – улыбнулась Кувшинова – ты
почитаешь, а мы с удовольствием послушаем! Ведь слушать стихи, куда лучше, чем
спорить о них.
И Помещенко начал читать. И порой голос его
звучал напряжено, яростно, волнующе, громко. А порой наоборот –
осторожно, задумчиво, тихо и медленно как незаметное время.
Время! Сколько же его прошло с тех пор?
Пролетело птицей, убыло здоровьем, утекло талыми водами. Вот уже пять лет
минуло, как нет Помещенко, а совсем недавно не стало и Кувшиновой. А
может быть напротив – это не время проходит, а мы уходим? Бежим, куда-то сломя
голову, постоянно торопимся, суетимся не по делу, толкаемся без надобности, а
затем, неожиданно уходим, никем незамеченные в бурлящем водовороте дней. Разве
что иногда, словно споткнувшись, на минуту остановимся у края чужой могилы,
вдохнём её терпкой сырости, кинем в её лоно горсть охристой глины, а затем
вздохнём горестно, да и пойдём дальше, думая скорбной мыслью – Вот, был
человек, и нет его.
И жизнь продолжится, как ни в чём небывало, и мы
снова займёмся привычными для себя делами, и за делами пройдут дни, месяцы, а
возможно и годы, как однажды совершено случайно, без какой-либо значимой
причины мы, вновь вспомним этого человека. Отыщем в глубине сознания
запечатленный образ его, взгляд, улыбку. Припомним наш давний разговор, или
приключение какое, и подумаем – а может быть и правда, что человек живет до тех
пор, пока мы его помним. Ведь отчего-то же говорят старики нам в назиданье:
«Неважно, что о тебе думают при жизни. Важно, каким тебя запомнят после смерти,
так что, спеши оставить добрую память после себя».