Романа Ромова назначили адъютантом командира полка подполковника Жердева.  При его достоинствах молодого офицера, ему не доставало одного -холуйства.

Он это понял быстро. И хоть подполковник был вдвое старше Романа и отно­сился к нему, как к сыну, между ними так и не состоялись по настоящему дове­рительные отношения.

А тут ещё история с Люсей. Она была связисткой и всегда дежурила телефо­нисткой при командире полка. Молодая, статная, довольно крупная в кости девушка и сорока пятилетний красавец подполковник - это ли не пища для разговора в полку.

К Люсе прочно приклеилась кличка ППЖ, походная полевая жена. Ну, приклеи­лась и приклеилась, мало ли что болтают в армейской военной среде. Роману это было, как говорится, до лампочки. Между ним и Люсей установились отноше­ния более, чем дружественные. Особенно после того, как он вместе с ней съездил в ближний тыл за молдавским красным вином для комполка. Набрали они две новеньких немецких канистры и сунули их позади сидений в командирский "Додж".

Устроившись в кузове автомашины позади шофера, погнали обратно в полк. Ía одном из поворотов Люся, как бы нечаянно оказалась в объятиях Романа. И он не устоял - поцеловал девушку. Но самое неожиданное - она ответила на его поцелуй. Вот и всё. И больше между ними ничего не было. Но Роман почувствовал такие угрызения совести перед подполковником, что тут же в дороге решил про себя, что уйдёт он с этой должности, обязательно уйдёт.

Но тут вскоре закрутилась такая карусель, что Роман забыл о своём решении. Началось наступление. Ясско-Кишеневская операция по освобождению от фашистов Молдавии развивалась успешно и шла в нужном темпе.

Вот и снова полк должен был сменить позицию и продвинуться в направлении к реке Прут километров на пятнадцать.

Ехали в командирском "Додже" - широкой автомашине с небольшим кузовом в котором сидели автоматчики и Люся - телефонистка, Роман, как адъютант подполковника располагался всегда справа от него на широкой закраине кузова.

На развилке дорог остановились, командир полка приказал:

- Роман, останешься здесь, подождёшь автобус штаба полка и приведёшь его вот в эту деревню. - Он показал на карте точку и Роман отметил её на своей карте.

Люся тем временем пересела на место Романа и "Додж" тронулся, скрывшись за хвостом пыли.

"Торопится подполковник, как всегда" - подумал Роман. - "Нетерпелив, везде хочет быть первым." - Роман улыбнулся. - "Командир он, что надо!"

Сел в тени куста терновника, закурил. Неожиданно, за дорогой, там где гус­тела посадка, увидел трех немцев вышедших из неё. Немцы видно заметили Романа раньше, чем он их. Они явно направлялись к нему.

Роман залёг в канавке обочины дороги и вынул пистолет "Вальтер". Но что он мог сделать с тремя автоматчиками? "Всё равно не дамся" - подумал он и приготовился открыть огонь.

- Нихт шиссен, нихт шиссен! - донеслось до Романа. "Ага, значит они хотят стрелять сами и просят меня о том же" - пронеслось у него в голове. - "А может это уловка?"

- Хенде хох! - Заорал он и выглянул из кювета.

К его радости немцы охотно подняли вверх руки с автоматами. потом, как бы спохватившись бросили автоматы на землю и двинулись в сторону Романа сов­сем безоружными.

Роман поднялся, держа их на прицеле и готовый тут же упасть снова в кю­вет. Немцы махали поднятыми руками и что-то быстро горланили по-немецки. В руках одного из них появилась белая тряпка. Он отчаянно махал ею,

- Ага, голубчики, прижало вас. Это вам не 41-й проорал сам не зная почему Роман.

И тут из-за поворота выскочил штабной автобус,

Немцев под охраной одного солдата из штабной роты отправили в тыл, а Романа опять, как триумфатора хвалили и начальник штаба обещал представить к награде. Что по мнению Романа было очень к стати.

Великолепно ориентируясь по карте, Роман вывел штабной автобус точно к намеченному командиром полка населенному пункту.

На окраине его стояла группа военных. Роман разглядел и узнал командира полка, автоматчиков знакомых ему. Не было только Люси.

Автобус остановился и Роман подбежал к подполковнику, чтобы отрапортовать что его приказ выполнен. Но подполковник только устало и как-то безнадёжно махнул рукой и глухим голосом сказал:

- Нy вот, Рома, и нет нашей Люсеньки.

Только теперь Роман разглядел, что гимнастерка командира полка стала си­реневой. Он был без фуражки. Теперь Роман увидел на земле что-то лежащее прикрытое плащпалаткой. Подполковник шагнул и наклонившись приподнял край полот­нища. Люся лежала как живая. Ни одной царапины. Она будто спала.

Оказывается, чтобы сократить путь к селу, автомашина подполковника пошла напрямую, полем. Под правым передним её колесом взорвалась мина. Взрывная вол­на пошла, смяв крыло и вывернув колесо прямо на сидящую на месте Романа Лю­сю и выбросила её с машины. Впрочем из неё вылетели все ибо она опрокинулась. Вино в канистрах разлилось и окатило комполка. Вот почему его гимнастерка стала сиреневой.

Люсю похоронили на окраине села. Отдали ей последние почести. И осталась она лежать на Молдавской земле, освобожденной от фашистов, заплатив за это своей молодой жизнью.

"Странно, - подумал Роман, - Вот уже третья женщина, с которой он сходился на коротко, погибла, а он, Роман Ромов жив, живёхонек и даже не ранен. Что это Судьба? Или рок? Или что то ещё, неведомое ему, Роману.

Маховик нашего наступления раскручивался тем временем всё круче, всё стремительнее.

Молдавия и Польша остались уже позади. На погонах Романа прибавилось уже две звездочки и одна на груди. Сдержал таки слово начальник штаба полка. Ещё один орден "Отечественной войны" получил он за форсирование Одера.

И вот теперь он, Роман Ромов в Берлине! Он упросил всё таки подполковни­ка и тот перевёл его командиром взвода топографической разведки полка. Конечно должность как нельзя лучше подходила Роману. Ведь он отлично знал не только топографию и картографию, но и начало высшей математики. А командовать этим взводом мог только интеллектуал-военный.

Роман и бойцы его взвода лазили по передовой, по наблюдательным пунктам батарей, заглядывали частенько и в наблюдательные пункты пехоты, чтобы разведать цели, нанести их координаты на точные крупномасштабные карты и дать их в батареи, чтоб те расстреляли, уничтожили огневые точки противника.

Война неумолимо приближалась к победному концу. Это веселило душу, но и тревожило Романа. Очень не хотелось сложить голову или остаться калекой, когда Победа была так близка, так осязаемо близко. Он ощущал это каждой клеточкой своего существа.

Но Берлин ещё яростно огрызался. Немцы, как смертельно раненое животное, остервенело защищались.

В один из последних дней апреля сорок пятого года ехали двое.

Небо над Берлином пронзительной голубизны. Поэтому, наверно, многочисленные черные шлейфы дыма смотрятся чуждыми.

Улицы пустынны. Гул боя непрерывен и совсем не пугающь. Смягченный уце­левшими зданиями он кажется обычным шумом большого города. Только близкие разрывы снарядов да фаустпатронов действуют на нервы.

По улице Грайсфельдерштрассе в сторону центра, к площади Александерплац не спеша едут двое верховых: молодой лейтенант и пожилой боец в вылинявшей гимнастёрке с автоматом на шее и с "сидором" за плечами.

- Думал ли ты, друг мой Панченко, что вот так, на трофейных кобылах, будем мы с тобой скакать по улицам Берлина? А? - спрашивает обернувшись, к ординарцу Роман.

- Ни колы! - отвечает Панченко.

Неподалеку разрывается снаряд. Лошади шарахаются, но наездники умело их осаживают.

- Кажется дальше придётся пешком...

- И то... - соглашается ординарец.

- Нам уже не далеко. Вон там, где горят здания - Александерплац. Там, в конце улицы, батарея комбата Бочарова.

Александерплац в полукольце пожарищ. Возле орудий никого. Среди развалин прячутся часовые. Расчёты в подвалах.

На подходе к огневой лейтенанта и ординарца останавливает окрик часового: - Пароль.

- Антапка, - отвечает лейтенант. Боец смотрит на него, узнаёт и приветствует.

- А, гвардии лейтенант. И ты Панченко. Вы к комбату? Он там в подвале.

- Ха! Роман, Роман, мил человек, тебя только и не хватает. Садись. Есть шнапс, ликёр.

Комбат по хозяйски достаёт бокал и пододвигает лейтенанту роскошное кресло. Панченко тем временем по свойски поздоровался с телефонистом. Закурили. Лейтенант прежде чем сесть достал из планшетки лист бумаги со схемой и передал комбату.

- Тут уточненные координаты твоей батареи и некоторых целей.

- Ой, кореш, ой гвардия, да у нас сейчас одна цель: дуй до Рейхстага, не ошибёшься.

- Во, во. Там как раз его точнехонькие координаты.

Раздался очень близкий и сильный взрыв.

- Вот черти, фрицы, огрызаются - незлобно сказал комбат. Выпьем и закусим, братцы, чем фриц послал...

Но тут в подвал вбежал боец.

- Товарищ гвардии капитан, фаустпатронник, гад, разбил орудие.

- Что! Ну я им сейчас покажу! А ну пошли. Комбат, за ним все выскочили на улицу.

- Огурцов, ко мне! - заорал капитан. Откуда ни возьмись подскочил бравый сержант, командир орудия.

- Слушаю.

- А ну врежь им как следует - приказал комбат. Вся группа поудобнее расположилась на развалинах, поглядывая кто в бинок­ли, кто в стереотрубу на проклятое здание.

-A что это там виднеется? - спросил Роман, - там в центре площади? Вроде парапет, а чуть левее провал.

- Это вход в подземку, а провал - воронка от бомбы.

Снова близкий взрыв фаустпатрона. Брызнули осколки кирпича совсем рядом. Следом, почти сразу, рявкнула пушка. Ещё и ещё раз раздались орудийные выст­релы.

- Вот Огурец, вот молодец!

- Думаешь попал?

- Ручаюсь. Капут фаустпатроннику.

- Слышь, комбат, мы с Панченко, пожалуй, смотаемся туда. Посмотрим что к чему.

- Смотри сам. Снайперов тут поблизости не видно. Пехота наша уже за Александерплац. Но ручаться что где-нибудь не сидит какой-то немчура - не могу.

- Ну так мы пойдём. В случае чего прикроете огоньком.

- Что, по трофеям или по бабам?

- Да брось, комбат, просто любопытно...

Вот и пролом. Лейтенант стал осторожно спускаться вниз, за ним Панченко. Можно было уже различить в неярком свете слабой электролампочки неглубокий коридор и запертые двери...

Вдруг, когда до лестницы оставалось не более пяти, шести метров, что-то прошелестело звонко ударилось о камень плит. Раздался взрыв.

С опозданием, но наши герои упали на бетон платформы и Панченко выпустил в сторону коридора и темноты тоннеля длинную очередь.

Прислушались. Тишина. Надо вставать, но страх жмёт к камням пола. Лейтенант припомнил момент броска в атаку. Там так же надо и так же жутко. Что-то там за той тишиной?

За первой дверью, которую Панченко распахнул ударом ноги, увидели женщин. Они сидели на чемоданах, лежали на каких-то немыслимых платках и одеялах, женщины молодые и старые, одетые хорошо и не очень два, три старика. И глаза, глаза, глаза разные, но все испуганные и молящие о пощаде, сухие и горящие, глаза загнанных людей, готовых к судному дню...

Эту немую картину нарушила женщина. Она не подошла, она подползла к ногам лейтенанта и обхватив их руками судорожно запричитала, как причитают русские бабы:

- Гут капитейн, гут... Гут капитейн, гут... Гитлер капут... И принялась цело­вать его сапоги, - прежде чем ошеломленный Роман пришел в себя. Он глянул на Панченко. Тот едва заметно улыбался себе в усы. Роман отпрянул. Женщина, испугавшись совсем распласталась на полу. Лейтенант подхватил её подмышки и встряхнув резко и зло усадил на чемодан. Он стал лихорадочно припоминать немецкие слова, знакомые ему по учебе в школе, но кроме: - Нихт шиссен! - ничего толкового не придумал.

- Их, них шиссен! - немного подумав, добавил: - 3итцен зи... Хиир... Да, да. И нику­да не выходить! - добавил уже по-русски.

- О це вы гутарите гарно! - с восторгом пробасил Панченко.

- Ты посматривай, что там на перроне, а я повнимательнее посмотрю здесь. Может кто из них гранату бросил? Только не думаю.

Среди сидящих на чемоданах он приметил русоволосую девушку. Она не прятала взгляд, как многие, а смело глядела на Романа. Губы её крупного рта изо­гнулись причудливо, но четко, словно очерченные карандашом. Брови над темными глазами, подернутыми поволокой, довершали портрет. Гордо выдержав взгляд Рома­на, она встала. Её острые округлости груди не шелохнулись. Серенькое в обтяж­ку платьице подчеркивало талию молодой осы и все другие прелести её строй­ной фигурки. Она что-то сказала маленькой женщине, сидевшей рядом на большом чемодане...

Лейтенант отвел от них взгляд. Увидел, что Панченко подаёт ему какие-то знаки. Вышел, старательно затворил за собой двери.

- Гляньте, что я нашукал - И он повёл лейтенанта в конец коридора.

Комната, напоминавшаяся каптёрку, была битком набита чемоданами. На столе консервы, бутылки с вином, сигареты и деньги. Много немецких марок в пачках, словно их считали да так и бросили, позабыв или не успев убрать.

Два стула и две койки говорили о прежних жильцах. Скорее всего они и бросили гранату. Сами удрали.

Присев к столу лейтенант выбрал среди бутылок не распечатанную. Панченко помыл ложки, достав их из-за голенища кирзового сапога.

Выпили. Закусили.

Из вещмешка, с которым Панченко никогда не расставался, вынул Иван здоро­венную краюху хлеба, вареный кусок свинины и луковицу. По такому случаю они выпили ещё по сто граммов.

За их спинами тихонечко скрипнула дверь. Иван схватился за автомат, лейтенант - за пистолет. В дверях показалась русоволосая, за ней стояла малень­кая опрятная женщина, как позже выяснилось её мать.

Русоволосая решительно тряхнула головкой и стала медленно, вероятно для понятливости, говорить по-немецки.

Майне мутер, майне мутер, - вот и всё что понял Роман. И тут вступила очень осторожно её мать. Оказывается она долгое время жила в Польше и научилась с грехом пополам говорить по-русски.

Это было кстати. Дочь звать Эдельтраут, ей семнадцать лет, скоро восемнад­цать. Её имя Елена Густавовна Кляйст. Их дом разрушен. Всё сгорело. Муж убит на Фронте. Русском. Все, кто там, в комнате, такие же как она погорельцы, бездом­ные. Они голодны. Трое суток сидят безвылазно тут. А чемоданы эти стерегли два солдата эсэсовца. Они бежали и бомбу они бросили.

Не долго думая Роман развернул стол одной стороной к койке, усадив на неё мать и дочь. Сами расположились напротив на стульях. Панченко вытащил из "сидора" всё что мог, раскрыл ещё две банки сардин.

Нашлась среди трофеев полная бутылка ликёра и несколько плиток шоколада всё оказалось на столе.

Немного насытившись, мамаша спохватилась и принялась выяснять у лейтенан­та, что делать её соотечественникам?

- Как что? - удивился Роман. - Пусть катятся, кто куда пожелает!

- Им не на чем ехать, - удрученно сказала мамаша.

- Я не это хотел сказать, - поправился Роман, - пусть идут куда хотят. Скажи­те им, что они свободны.

Эдельтраут тут же упорхнула, но вскоре возвратилась удрученная, заявив, что они просят разрешения остаться пока тут.

Лейтенант махнул рукой, - Пусть остаются.

Их застолье явно затягивалось.

- А чьи это чемоданы? - поинтересовался Роман.

Оказалось, что они принадлежат эсэсовцам бежавшим и не успевшим захватить своё добро. И деньги ихние...

Вскоре весёлое общество раздвоилось: Иван с Мутин увлеклись беседой на тему украинского языка. Роман с Эдельтраут пробовали объясняться с помощью мимики, жестов и смеси мычания с восклицаниями и междометиями.

Эдель быстро уяснила, что Роман - имя лейтенанта и что он не капитан, не комиссар и не еврей. Неожиданно для себя они обнаружили, что одни в комнате. Мути с Иваном куда-то исчезли. Ну, если быть до конца правдивыми, то они отлич­но чувствовали себя на ступенях широкой лестницы там, куда не доходил или почти не доходил, слабый свет аварийного электроосвещения подземки.

Странно. Роман робел перед этой немецкой красавицей.  Он знал себе цену. Он был не новичок в любовных делах, несмотря на свою молодость. Дуняша, Катюша, Йя... её уроки на пути к Фронту из Красноярска, были ещё свежими. Не без­дельничал его Фаллос и на боевом пути через Польшу в Германию. Но там его кровь при встречах с женщинами устремлялась прежде всего в его пенал, а тут. О, боже, его мужская гордость дремала. И только к сердцу катилась кровь волна за волной, и только душа его взмывала ввысь, когда его взгляд вяз во взгляде темноглазой немки, в тяжелом водопаде в её шелковых кудрей.

Они давно уже сидели на койке рука в руке. Но он ещё не поцеловал её. Какого черта? Где его смелость?

О, наваждение, о сладость этих полных губ. Роман почувствовал как девичьи руки обвили его шею и поцелуй её губ был горяч и длителен, как полёт в кос­мос к далекой планете.

- Их либе дих, - прошелестело у него возле уха. Конечно, конечно Роман знал эти слова и тут же с упоением стал повторять их покрывая поцелуями милое лицо Эдель.

Не знал ещё в те минуты и не мог даже предположить молодой лейтенант, что Эдельтраут будет его не только первой, но единственной в жизни любовью и что там наверху придётся ему выдержать гнев целого государства за связь с женщиной из стана врага и что именно это послужит причиной его досрочного увольнения из армии...

В это же время на пятьсот метров ближе к имперской канцелярии, в одном из уцелевших зданий берлинского центра, неподалеку от имперской канцелярии, в крайнем подъезде, вспыхнул кратковременный бой. Трескотня автоматных очере­дей рвала подъезд. По его лестничным маршам стремительно взбегал майор с груп­пой бойцов.

Майор достиг уже третьего этажа, когда ему навстречу попались двое. Они вели раненого немца.

- Этот что ли шум наделал? - спросил майор, ткнув стволом автомата в немца.

- Он подлюга. Да ещё один. Там остался. Что делать с ним?

- Его бы перевязать. И в штаб полка. Там их целая колония. Пусть пополнит. А где санинструктор Наташа.

Наташа, Наташа - закричало несколько глоток. Один из бойцов сказал: Я её видел в соседнем подъезде.

- Ладно. Гоните в штаб полка. Не помрёт. Руки перетяните и пошел.

Немца потащили вниз по лестнице, а майор, за ним два бойца бросились выше. На площадке четвертого этажа майор пнул ногой одну из дверей. Та распахну­лась и вооруженные люди ворвались в чужую квартиру.

Это была уютная двухкомнатная квартира с окнами в сторону имперской кан­целярии.

Майор подбежал к окну, огляделся и бросил бойцам:

- Тут устроим КП. Обзор что надо. Остапенко, связь сюда. Немедля! Влетел связист с катушкой провода и телефонным аппаратом. Уже через мину­ту другую доложил:

- Товарищ командир батальона, связь с полком установлена.

- Отлично. Но где эта проклятая девчонка? Мужа недавно угробили, не хватает чтобы под занавес перед самой Победой и её оголтелую шлёпнули.

Тем временем, оголтелая девчонка или санинструктор Наташа Меднова, оказа­лась в оставленной на произвол квартире с богатым женским гардеробом. Рыже­волосая Наташа зачарованно глядела на ряд платьев в шкафу, на тончайшее нег­лиже, на туфли выстроившиеся в ряд. А рядом огромный трельяж манил к себе ры­жеволосую красавицу. Она и впрямь была хороша в желтеньких хромовых сапожках, юбке и гимнастерке ладно пригнанных по Фигуре.

Наташа сбросила с себя униформу.

Гора одежды росла и росла. Наташа пробовала все новые и новые наряды. Ког­да сбросив с себя одно из платьев, она надела блестящую комбинацию, когда её молодая пышная грудь взволнованно подняла невесомую ткань, а к холмику Венеры прилип низ сорочки, как раз в эту минуту в комнату вошли двое. Солдаты замер­ли любуясь происходящим. Они перемигнулись, видя, что девушка их не замечает.

Один из них  тот, что покруче в плечах шагнул к Наташе и она вскрикнула, заметив его в зеркале. Но руки крутого облапили её и бросили на широкую кро­вать.

Наташа с ужасом сообразила, что бойцы ей совсем не знакомы. Их много шата­лось тогда по квартирам, любителей чужого добра и чужих женщин.

- А, фрау! - завалив Наташу, злорадно осклабился солдат. - Я тебе сейчас песен­ку спою и ещё кое-чем уважу, - придерживая одной рукой девушку, другой рассте­гивая брюки, - обрадовал он.

Но тут Наташа пришла в себя и взбрыкнулась.

- Коля, - а ну подмоги малость.

Напарник бросился к ним и забрав руки Наташи, удерживал их над головой.

-Так милашка. Лучше не барахтайся, а то мы и ауфвидерзеен можем тебе устро­ить. Знаешь, как в той песенке поётся:

Компанийка шляфен, морген дам часы,

Пшистко една война, скидовай трусы...

Наташа хотела закричать, но крутоплечий зажал ей рот, коленом решительно раздвинул длинные красивые ноги. Девушка ощутила его горячую пульсирующую плоть в себе, не успев даже подумать, что же это происходит. Решив, что лучше молчать, а то эти скоты могут что хочешь сделать, она расслабилась и ей стало безразлично, будто не с ней происходит этот кошмар.

- Глаза Наташи пылали гневом:

- Скоты, ох скоты - вскочила она с кровати. - Да я же русская, я такая же как вы. Вот... Она принялась лихорадочно ворошить кучу одежды, разыскивая гимнас­тёрку. Найдя наконец, вынула из кармана красноармейскую книжку и бросила её в лицо крутоплечему.

Растерянность появившаяся было на лицах солдат, тут же сошла. Крутоплечий ехидно улыбнулся;

- Извиняйте. Ну ты и молодчина.

- Хам! - взметнулась Наташа.

- Не ерепенься. Ну-ка, Коля, дай карандаш. Во! Мы тебе в книжечку сей момент занесём благодарность нашу солдатскую. И распишемся. Так мол и так, премного благодарны героической победительнице Адольф Гитлера. Русские солдаты. И он, с ухмылкой на лице возвратил книжку Наташе.

Роман с ординарцем, наказав Эдельтраут и её матери никуда не уходить из подземки на площади Александерплац, отправились к себе в часть, но по пути решили заглянуть в пехоту. Благо дорога шла мимо батальона майора Благого.

Они нашли его НП на 5-м этаже недавно взятого дома. В комнату как раз ворвалась санинструктор Наталья Меднова, разгневанная недавним столкновением с двумя насильниками. Она рассказывала со всеми подробностями то, что произошло с ней, и все, кто слушал, несмотря на трагизм ситуации, едва удерживались от смеха.

Роману понравилась Наташа, смелая, правдивая девушка, не побоявшаяся откро­венно рассказать о постигшей её беде.

Кончилось все тем, что майор предложил выпить по случаю счастливого окон­чания Наташиного несчастья. Могли бы убить, побоясь ответственности. Запросто могли бы убить...

- Да, вот что Ромов, пришел приказ. Нас, а значит и вас, отводят в тыл. Так что поспеши к себе в часть, а то потом не отыщешь.

Действительно, артиллерийский полк Жердёва отводили. Их расквартировывали на улице Грайсфельдерштрассе, во дворе шляпной фабрики. Офицерам предоставили право самим найти себе квартиры неподалеку, благо свободных квартир было предостаточно.

Ординарец Романа нашел одну такую, принадлежащую раньше зубному врачу. Да­же зубоврачебный кабинет в ней был и все необходимое оборудование. Пять комнат, ванная, кухня. Всё чин-чином.

- Панченко! - приказал лейтенант, - Дуй-ка ты на Александерплац и приведи сю­да Эдельтраут с матерью. Пусть здесь обоснуются.

- Есть. - С удовольствием ответил ординарец. - Я мигом.

Этот вечер принадлежал победителям мужчинам и побежденным женщинам. Контакты налаживались с трудом, но всё увереннее и всё основательнее. Хороший стол, армейская еда с трофейными ликёрами и вином почти столетней давности, прозванным "Говорунчиком", сигареты немецкого производства и папиросы "Каз­бек" - всё это ошарашило немок. Обильная выпивка сломала наконец остатки натянутости и беседа наполовину жестами, наполовину на ломаном русском языке, с непрестанным переводом на немецкий мамашей Эдельтраут, завязалась оживленная и можно сказать теплая. Панченко обнаружил в шкафу врача старый патефон в солидном черного дуба Футляре и множество пластинок.