За вечный мир.

Разговоры с отцом

Безымянному военному                                                                          

корреспонденту, сгоревшему в дальнем

бомбардировщике под Хельсинки в ночь

с 24 на 25 февраля 1944 года, посвящаю.

                                                                                    Автор

      Мы с Георгием Семеновичем  вышли из ворот лагеря, где  проходили гос проверку. Солдат на  воротах вытянулся  и по уставу отдал нам честь,  предупредительно  распахивая ворота. Ещё вчера, и позавчера и несколько месяцев  он и такие как он, скорее всего и не нюхавшие  пороху, а прослужившие  войну  в охране, презрительно не замечали нас. А сегодня,  видишь, козыряет, увидев  наши документы и золотые погоны гвардии майора и мои, гвардии лейтенанта.

       Война с Японией уже заканчивалась, и  на мою просьбу послать  меня туда мне отказали. Предложили должность начальника охраны в лагере для военнопленных, я  отказался. Слишком ещё болела рана при воспоминании о том  лагере, где был я. А Георгия Семеновича Тонких, моего  командира эскадрильи оставили в авиации. Ещё бы, он до войны окончил  академию генштаба, командовал эскадрильей на Дальнем  Востоке.

       Только что нам услужливый интендант предложил обед в офицерской столовой санатория. Мы отказались. Вышли на окраину Уфы и  пошли в ближнюю деревню, которая почти примыкала к городу. Вот интересно. Конец августа в наших  краях  тонет в зное летних красот, а здесь  всё было серое и тоскливое. Или  у меня так было на душе. Даже  не было  чувства  радости от того, что всё закончилось. Я хоть и атеист, но тогда  я осязаемо ощутил душу, болело сердце, не  что-то  телесное, а нечто  такое,  чему нет объяснения,  болела душа, камень давил её, мешал дышать.  По-моему, это  же чувствовал и Тонких. Этот  камень на душе, наверно, и заставит  через   много  лет его,  кадрового  военного,  поднесли дуло пистолета к  виску.  Но об этом я узнаю  только  в 83-ем году на юбилее полка. Я думаю, не  выдержал он очередного  попрёка  пленом  какого-нибудь штафирки от авиации.

       Мне в те дни,  что я был в полку  после плена, выдали кроме новой  формы ещё и  новый комбинезон, с мехом внутри. Его я хотел привезти на подарок отцу. А на  денежное довольствие, что мне тоже выдали в полку, я купил дорогой чёрный костюм. Этот костюм я довёз всё-же домой и отдал брату Генке, он был молодой парень, ему нужно, а себя я ощущал таким уже взрослым, давно  пожившим на земле человеком, хотя и было  мне только 23 года. Решил тогда, а зачем мне  костюм?

       Так вот. Пришли мы в деревню и обменяли мой комбинезон на литр самогона  и выпили его. С тех пор, наверно, я  и на дух не переношу самогон.

       Отец остановился, с минуту помолчал и добавил высоким, с надломом,  со спазмами голосом, - «И началась другая жизнь!»

       Другая – это и работа учителем и директором школы почти сутками несколько десятков  лет, то было время, когда личность учителя была главной составляющей в воспитании. А тогда он на репетиции  школьного хора показывал, как надо петь песню, чтобы в ней звучала душа. На ударники по строительству и ремонту  школы собирал весь хутор, и успевал пошутить со всеми, увлекал нелёгкой работой. К  молодым обращался по имени, к чуть постарше – по имени – отчеству.

-Вы, Устинья Ивановна приглядывайтесь к девчатам, присматривайте в работе сноху.

-Довольная Устинья Ивановна в тон ему что то ответит и все смеются, превозмогая усталость. Организовывал  в хуторе спектакли,  привлекая туда  своих ровесников. Когда началось в хуторе воровство, дежурил по ночам, пока оно не пресеклось на многие годы вперёд. Перед  фильмами  в клубе вместе с другими  фронтовиками и их жёнами танцевал вальс, другие модные танцы, и эта традиция установится лет на двадцать. Будет выписывать журнал «Крылья Родины», но всё это будет другая жизнь, потому что она будет без авиации.

       А тогда,  в 45-ом,  он приехал домой, увидел нищету родных такую, что зашлось сердце. На  пороге стояла мать в такой залатанной одежде, что нельзя было понять,  что это на ней надето, в одном чирике, в другом галоше – и оба рванные. Мои  дедушка и бабушка, родители отца, и младший его брат, гоняли скот в эвакуацию в Среднюю Азию. У тех, кто оставался в войну  в хуторе, хоть что – то  сохранилось из вещей, у них же поистрепалось, порастерялось всё.

         Хорошо хоть хата сохранилась. Там в их отсутствии жила семья дедушкиного дяди – Пимена Андреевича Ломакина. Сам дедушка, рано потерял родителей,  воспитывался у него и мой папа  среднюю школу  заканчивал в Котельниково, жил четыре года у Ломакиных тоже как сын. Пимен Андреевич, командир  партизанского отряда, вместе со всем отрядом геройски погибнет в наших краях.

        Так  вот, его жена, дочка, две  внучки переехали в наш хутор. Сам Пимен Андреевич занимал  видные советские должности до войны, зять был крупным инженером, поэтому семья до войны жила по тем  временам в достатке. И к нам они привезли с собой большую библиотеку, коллекцию фотоаппаратов, другие вещи, и как только хутор заняли румыны, нашелся тут же стукач, который об этом доложил коменданту. А жена Пимена Андреевича, как и он, тоже родом из наших мест, поэтому она знала этого предателя, долго он ещё жил после войны и смотрел людям в глаза. Так вот, привёл он коменданта в хату, сел у двери, сжался, как  собака, которая не знает, то ли  ласка ей будет от хозяина, то ли пинок, услужливо подхихикивает. Забрали  у Ломакиных всё, хорошо, что  хоть самих не тронули.  

       Когда  отца сбили, на него приходила похоронка, и бабушка моя тогда,  это мне потом рассказывали хуторяне, словно окаменела от горя. Ходила по  хутору – высокая, худая, прямая -  с застывшей болью на лице. Не плакала, не голосила- молчала. И богу то отвести душу она не смогла – была неверующей. Конечно, росла  то она в религиозной семье, но жестокая жизнь заставила её усомниться в том, а есть ли бог, если такие нечеловеческие  страдания  приходится терпеть людям. Только я, уже  участь в университете, привезу ей иконку, куплю её на пасхальной службе в церкви, куда нас, студентов, водил наш преподаватель. Сама я тогда была атеисткой, но мне казалось, что у  бабушки должны быть где-то в глубине  сохраниться  корни веры, и  этот мой подарок  поможет ей обратиться к ним, будет как бы разрешением на это.

       Побыл отец мой дома немного, и решил ехать  опять к Ломакиным в Котельниково в поисках работы. И там повезло – его одноклассник Ваня Генералов работал  третьим  секретарём горкома партии и помог устроиться на работу.

       Повёл маня Ваня, - рассказывает отец, - к первому секретарю горкома, говорит, вот, мол, мой одноклассник, закончил военное училище, на войне был штурманом авиации дальнего действия, в школе и в училище – комсоргом, я за него  ручаюсь, только …

       По мере того, как  меня представлял, усталые глаза секретаря светлели, наконец он  улыбнулся, расправил плечами  военный китель, махнул на Ваню рукой, - Ну, хватит, что я девочка на выданье, что ты меня уговариваешь. И обратился ко мне, - Нам нужен секретарь горкома комсомола,  поработаешь там, примем в партию, зарекомендуешь себя, переведём на  партийную работу.

       Но когда я сказал, что был в плену, глаза его  потухли, он помолчал, и, как бы извиняясь, добавил, - Что ж, ты сам понимаешь, партийную работу я тебе  предложить не могу, дадим другую.

       Помолчав, отец продолжал, -

       А друг мой, Ваня Генералов, в какой бедной семье вырос! Отца не было, мать работала уборщицей и тянула их с сестрой. Но как он старался в школе хорошо учиться! Прямо землю рыл. И вот после  фронта так же  старался  и на работе, не жалея себя. Давно я с ним не виделся, надо бы  летом съездить в Котельниково. Я школьному шофёру сказал, - как поедешь  летом туда, возьми меня.

       Ваня  Генералов был не только одноклассником, но и другом. Это и про него  отец расскажет мне, отвечая на мой вопрос,  где он учился так хорошо танцевать бальные танцы, что не только у нас в хуторе, но и в полку слыл отменным танцором.

       Нас, скажет отец, - научили танцевать наши одноклассники Рая Чаплеева и Лариса Фосс. Я три года был секретарём комсомольской организации школы, Ваня и Лариса были членами комитета комсомола. И вот после уроков, после комсомольских дел, мы оставались в школе и Рая с Ларисой учили нас танцевать. Сначала с «нуля», - стань так, и раз, два, три, раз, два, три, вот сюда эту ногу, сюда эту, так  постепенно и научились. А когда уже освоили азы,  тогда вошли во вкус. И в полку после полёта, в свободное время, каждый занимался своим делом, а я любил танцевать, танцы устраивали девушки наши – повара, медсёстры, а так как мы всегда стояли далеко от линии фронта, то приходили и штатские ребята. Мы ж на  фронте, сопляки двадцатилетние, любили пофорсить перед девчатами. А те, как  увидят «курицу», так и тают.

       -Что такое «курица», - спрашиваю я.

       -А это нашивка на рукаве в виде развёрнутых крыльев самолёта, отличительный знак лётно-командного состава. Мы его называли «курицей».   На таких же танцах и друг мой и командир Саша, Александр Иванович Товстоус,  познакомился со своей  Симой! Вот красивая была – и лицом, и статью русская красавица. У неё  тогда уже муж погиб на фронте, и сын был маленький ещё совсем, может быть, с годик, она  работала  бригадиром-свекловодом.

       Так вот, Сашка  танцевать не умел,  и просил  меня, а он украинец:

      - Васька, одягай мою шинельку, та чоботки, и  потанцуй с Симой. – А шинель у него была добротная, довоенная, не то, что у нас, и сапоги не кирзовые, а хромовые. Ну, я и танцевал. А потом всем экипажем шли Симу  провожать.

       - А не боялся дядя Саша, что отобьёшь у него Симу? – спрашиваю я.

       - Ну, что ты, для меня это было свято, он мой друг и командир. Это не могло быть.

       Отец помолчал немножко и заговорил дальше  медленно, как бы заново переживая то, что он говорил и сдерживал волнение,

-А ведь  из Котельниково писал Ларисе Фосс. Она была немка, и её семью в начале войны выселили  в Сибирь. Ваня Генералов каким – то путём узнал её адрес. Я Представил, как тяжело ей, когда почти в каждой семье не немцев, живущих рядом с ней, были погибшие на  войне. Тогда я не знал, что и советские немцы были в лагерях и многие там сгинули. Она мне не ответила, наверное, побоялась. Я же написал, что был в плену.

       … Что имел ввиду отец, говоря слово «побоялась», он оставил додумывать мне.

       Я помню, как в семидесятые годы, в годы моей молодости, когда одна моя однокурсница сказала, что  хочет выйти замуж за немца – студента, как недоумевала и возмущалась я. Как же она скажет об этом отцу – фронтовику? И неужели не её долг в  таком случае приказать сердцу.  И это была  общая и единственная реакция друзей моего круга воспитания.

       Более того,  даже в 80-е  годы  один мой знакомый москвич, интеллигент в истинном понимании этого слова, рассказывал о замужестве  своей коллеги, девушки из семьи с патриотическими традициями, не сомневаясь в моём сопереживании, говорил, - Вот за  немца прямо из Баварии, прямо из Мюнхена, и вышла.  Теперь приезжает в Москву с маленьким фашистиком, плачет, курит и пьёт, хотя говорит, что с мужем она счастлива. Переживает свой поступок как предательство к родным, погибшим на войне.

       … Да только отец, и такие, как он,  прошедшие через преисподнюю войны,  с высоты ниспосланных им испытаний, могли,  пусть даже просто в память о школьной дружбе, написать письмо девушке – немке, надеясь на продолжение переписки.

       Они были сами себе судьями, имели право прощать. Именно прощать, а не предавать забвению.  Забывают не испившие до конца горькой чаши испытаний, и те, кто не хочет помнить своих корней. А те, кто помнит свое родство, может перенять у отцов  право прощения.

       - Когда я учился в школе, продолжает отец, - профессия  офицера была очень популярна. Несмотря на то, что мы были молоды и беззаботны, ощущение нависшей войны было и у нас. Я очень завидовал  тем ребятам, которые учились в военных училищах. Помню, мой одноклассник Коля Неговора, поступил в какое – то училище в Орджоникидзе после семи классов. И пока мы ещё были школьниками, приезжал на побывку в форме, на воротнике – лычки, весь такой бравый, подтянутый, мне казалось, он приехал из другого мира.

       Сам я давно  решил, что буду офицером. Учился я хорошо, занимался усиленно спортом, готовился к поступлению  в военное училище. Помню, на городской спартакиаде занял 2-ое место по бегу на дистанции 1000 метров.

       Уже когда заканчивал 10-й класс, отослал документы в Бакинское училище офицеров подводного флота. Почему именно подводного? Мне казалось именно эта специальность самой романтичной. Начитался книг, у Ломакиных их было много, Жюля Верна читал «Двадцать тысяч лье под водой», может быть эта книга повлияла на мой выбор. Из Баку пришел положительный ответ, и когда я уже собирался ехать, меня вызвали в военкомат, и военком сказал: - У нас на тебя другие планы. Идёт сталинский набор в авиацию, мы хотим послать тебя а Краснодарское лётное училище»

       Когда я окончил школу,  меня вызвали в  военкомат, и военком сказал: - Идёт сталинский  набор в авиацию, мы хотим  послать тебя в Краснодарское лётное училище.

       … И поехал я в Краснодар. Никто  ведь меня на вокзале не провожал, только дед Пимен. Поднял он  руку, видно хотел помахать, но, наверно, он никогда этого не делал, и у него только полусогнутая ладонь поднялась ребром к виску  и там несколько раз  слабо качнулась. Да на широком скифском лице, которое казалось,  бури промчавшихся трёх войн, в которых он водил казачьи полки, навсегда сделали бесстрастным, дрогнул у глаз мускул, да  глаза залучились  отеческим светом. Не было у него своих сыновей и внуков,  так меня он провожал за отца на самое мужское дело – стать защитником Родины. Не знали мы с ним тогда, что больше не увидимся. Я поступлю учиться, а с училища уйду на фронт, так и не заехав домой, а ему изменит удача, и он вместе с отрядом партизан погибнет. Уже в 42-ом, через два с небольшим года после нашей разлуки.

       …Качнулся перрон и поплыли мимо окон знакомые пристанционные постройки, затем  поезд помчался по неоглядной мирной степи, где вскоре развернётся одна из величайших битв в истории человечества – Сталинградская, и именно между  Котельниково и Сталинградом будут захвачены в плен сотни тысяч фашистских солдат и офицеров во главе с Паулюсом…

       -Тогда нас пятерых из Котельниково направил военкомат в Краснодарское  лётное училище. Но поступил я один. Двое ребят не прошли медкомиссию, двое – провалились на экзаменах. А я математику и физику сдал на четвёрки, а на последнем экзамене по физкультуре чуть не провалился. Я же говорил, что очень усиленно занимался спортом, я и за 50 километров домой в гости ездил  из Котельниково на велосипеде, когда мне его родители купили в 9-ом классе. Когда я по дороге обгонял подводы, запряженные быками, то испытывал почти такое же  чувство скорости, которое буду потом испытывать на самолёте. Деньги на велосипед я заработал сам. После 8-го класса, летом я работал уже заведующим током.

       Так вот, в школе я без разбега  прыгал выше своего роста, а я по тем временам был высокий. А на экзамене, разволновался и прыгнул в высоту только на тройку. Но меня зачислили в училище, не последнюю роль  сыграла, наверно,  и моя биография – три года  секретарь комсомольской организации школы, сын красноармейца.

       Меня сразу же сделали командиром отделения, но у меня не хватило жесткости в приказах, я  скорее просил курсантов что-то выполнить, чем приказывал, чуть ли не «пожалуйста» добавлял, а это для командира не годится, и меня  с парнем, который был комсоргом, поменяли должностями: он стал командиром, а я комсоргом.

          А как называлось твоё училище? – спрашиваю я. – В военном билете, - говорит отец, - у меня записано: «окончил военное училище», а вообще тогда это училище называлось – школа лётчиков – наблюдателей, нас называли летнабы.   А были школы военлетов.

       Чем отличается  летнаб от военлета? – опять уточняю я непонятные мне слова.

       - Летнабы – это прообразы штурманов, но только в войну их стали называть штурманами. А военлеты – это лётчики, пилоты. По подготовке штурманов тогда ценились два училища – Краснодарское и Челябинское.

       - Вы в училище только  учёбой занимались или были у вас  вечера, например, танцевальные? – это вновь мой вопрос, мне это  интересно, как они там жили, сейчас ведь курсанты военных училищ обязательно  устраивают вечера с приглашением девушек из других институтов.

       - Нет,  вечеров не было, только очень напряжённая учёба, физическая, боевая и строевая подготовка.

       - Что и строем ходили и, наверно, с песней?

       - Конечно! Обязательно с песней!

       - Какие ж вы  песни тогда в строю пели? Может вот эту, - Там, где пехота не пройдёт, - Я помню ты её часто в молодости напевал?

       - Конечно эту, сейчас вспомню, - и отец, прикрыв глаза облокочённой о стол рукой, запел; выделяя маршевые интонации, как будто сквозь прикрытые веки увидел вновь себя восемнадцатилетним мальчишкой,  отбивающим чеканный шаг строя, не ведающим тогда, к какому нечеловеческому испытанию приближает его каждый шаг:

      - Там где  пехота не пройдёт,

       И бронепоезд не промчится,

       Угрюмый танк не проползёт –

       Там пролетит стальная птица!

       Пропеллер, громче песню пой! 

       Неся распластанные крылья!

       За вечный мир на смертный бой

       Летит стальная эскадрилья!

       Отец пел негромко, с теми оттенками мелодии, которые ведомы только тем, кому искусство пения дано от Бога, он старался сдерживать вольно рвущийся из груди  голос, но страстность его, усиливаемая волнением момента, не хотела  слушаться узды хозяина, и в отдельных словах сила голоса вырывалась на волю, поддерживаемая ритмичными ударами другой руки.

       Мои вокальные данные находились на том  уровне, который определяется так – «пела в школьном хоре». И умение  других хорошо петь было предметом моей постоянной зависти.

       А то, что отец поёт «по-настоящему», я поняла лет с десяти. Помню, как после первомайской демонстрации за моими родителями зашла уже немолодая пара, родители друга моего дяди. Отец, закрыв почему – то резную старинную дверь комнаты, где они находились, хотя в этом не было нужды, перегородка между комнатами была тонкая и местами не доходила до потолка и слышно было одинаково с закрытой и раскрытой дверью, начал петь гостям новую, только что прозвучавшую по радио песню, которая начиналась словами «Когда иду я Подмосковьем, где  пахнет мятою трава». Его баритон звучал так же красиво и широко, как и у певца по радио. И я помню, как мне,  сидящей в соседней  комнате, передалось волнение, когда он пел  последние слова песни:

       -Россия, Россия, родные вольные края!

       Россия, Россия, Россия – Родина моя!

       Или вот ещё воспоминания мои уже отроческие. У нас появился магнитофон, и отец предложил  своей матери, моей бабушке, записать их дуэт. Пели они  старинную песню, произнося слова так, как их веками говорят в нашем краю. Например, «нынешний» они пели как «нонешнай». Бабушка сперва дичилась магнитофона, не могла никак понять, куда ей направить голос, от этого он звучал вначале неуверенно, но затем набрал силу. И они запели уже, голосом понимая друг друга, где кому  вступать, где тянуть вместе, с традиционными подхватами, повторами, усиливающими прелесть народной песни:

       -Последний нонешний денёчек,

       Гуляю с вами я друзья!

       А завтра рано, чуть Светочек,

       Заплачет вся моя семья!

       Их красивые голоса, сплетаясь и оттеняя друг друга, казалось вырвались из  тесных стен дома и лились в вольную необъятную степь.

       Но ведь танцы вам преподавали? Я  читала, что  Ворошилов перед войной побывал в Германии в военном училище, и после этого у нас в училищах ввели бальные танцы как обязательный  предмет.

       - Может быть в других училищах, но у нас этого не было, отвечает отец – Танцы не преподавали, а вот был, например, такой предмет – этика. Там нам, между прочим, объясняли, что лётчик должен жениться на девушке, у которой образование не ниже среднего.

       А  вот то, что ты умеешь хорошо  предсказывать погоду, это вас в училище научили, или в высшей школе штурманов?  Отец, действительно,  посмотрев на облака, которые, казалось, неминуемо прольются дождём, говорил, - Сегодня дождя не будет,  или, наоборот, в лёгком безоблачном небе  усматривал будущий дождь.

       - В училище у нас был очень интересный преподаватель по метеорологии. Он часто начинал занятия так:

       - «Товарищи, метеорология один из основных предметов, сейчас это самая неточная наука, но скоро она станет точной». И дальше начинал рассказывать  бесчисленные случаи из истории, как неумение предсказывать погоду подводило полководцев…  Вот тогда-то дождь выпал,  и конница по грязи не прошла, и сражение было проиграно… Но нас учили хорошо ориентироваться в погоде.

       В высшей же  школе  штурманов в Карши нам астрономию  преподавал очень известный учёный, вот  жаль, забыл его фамилию, а ведь после войны помнил, и встречал его несколько раз в газетах, по-моему – Кукаркин.  Так вот, он был  чисто гражданский человек по облику  и совершенно такой, как описывают старых профессоров  в книжках – невысокий, худенький, в круглых очках, всегда у него под мышкой какая-нибудь пухлая папка с бумагами… Он должен был с нами здороваться по уставу, раз преподавал  в военном заведении. И мы молодые, силы в глотках много. Только он заходит в аудиторию, дежурный кричит, - встать, - и мы хором что есть силы гаркаем, - Здравствуйте, товарищ преподаватель! А он, старичок, вздрагивал  и пугался нашего рёва, нам интересно это, и мы ещё громче, - Курсанты собрались на такое-то занятие! И так каждый раз. Он нас научил по своей  методике ночью ориентироваться до пяти минус с разницей от точного времени.

        В училище я поступил в 40-ом году, а на  практику в июне 41-го нас отправили на аэродром на границе с Польшей. Мы тогда были твёрдо уверены, что если враг нападёт на нас, то мы его разобьём малой кровью на его территории, так нас учили. Нам говорили и то, что войны с Германией не будет,  так как  у нас мир на десять лет с нею подписан. Но Германия уже два года как оккупировала Польшу, и вот всё - равно как - то  предощущение   войны было. Накануне перед 22 июня, как обычно, самолёты занимали  свои места  между  капонирами – земляными валами, отделяющими  один самолёт от другого. Все расставлены ровно вдоль белых полос на асфальте.

       Летная ночь коротка. Мы услышали под утро гул самолётов. Кто-то сказал: - СБ наши летят. Тогда  часто наши самолёты  перелетали с аэродрома на аэродром,  так что мы не придали этому значение. И тут  мы услышали необычно низкий от волнения голос  нашего командира, капитана Белянова, - Нет это не наши СБ, это немецкие  самолёты. Он был на войне в Испании, и знал уже гул немецких самолётов. Только он сказал эти слова, как на аэродром  посыпались бомбы, заходя круг за кругом, немцы бомбили аэродром до тех пор, пока от 200 самолётов там не остались груды горящего металла. В первые минуты все растерялись, а когда прошло оцепенение, увидели первую картину войны: от горящих  самолётов вверх шла гарь и копоть, стонали раненные, неестественно закинув руки, лежали убитые, бились о землю и жалобно ржали  истекающие кровью лошади. Это началась война. И оказалась она не такой  малокровной, как мы до этого свято верили,  и состояла не только из  каждодневных лихих и лёгких побед.

       От границы нас перебросили в Липецк, в высшую школу командного состава. Там до самой  войны учились ещё и немцы, и китайцы. Так что,  начиная войну,  немецкие  лётчики хорошо знали состояние дел в нашей авиации, там им  и шпионы не нужны были.

       После отъезда  китайцев остались их фанзочки, так называли мы их крошечные деревянные домики, которые они, тоскуя по родине, настроили вокруг аэродрома. Были они как расписные китайские фонарики, с традиционно загнутыми краями крыш, очень красивые и необычные.

       А в сентябре нас направили в Москву на пункт сбора ЛТС ВВС Красной Армии – пункт сбора лётно-технического состава военно-воздушных сил. Располагались мы около стадиона «Динамо». На этот пункт сбора собрали всех курсантов – выпускников из лётных училищ, с линии фронта лётчиков. В Москве я сдружился с одним пареньком – испанцем. Мать его, артистка цирка, к этому  времени умерла. Отец в годы гражданской войны в Испании в республиканской армии был крупным военачальником, тогда тот паренёк и не знал  где его отец, в фашистской Испании в подполье или в СССР. А может, и знал, но не имел права говорить. Парень этот добровольцем приехал к нам, чтобы бороться с фашистами. Знал несколько иностранных языков, в том числе и немецкий в совершенстве, и до нашей встречи выполнял задания разведки. В Эстонии, например, с другими разведчиками похитил немецкого генерала. Но паренёк этот был лётчик, и очень хотел летать, не хотел быть разведчиком. И говорил мне, что ему надо встретиться с Владимиром Константиновичем Коккинаки, другом отца, чтобы тот за него похлопотал. Коккинаки был для лётчика живой легендой. Тогда уже Герой Советского Союза, участник беспосадочного  перелёта Москва – США, известный лётчик-испытатель.

   Меня вскоре перебросили в Куйбышев, и так я и не узнал, встретился ли тот  парень с Кокконаки, стал летать, или остался в разведке. Я думаю, что последнее. С его знанием немецкого языка он там был, наверное, более нужен.

       Из Куйбышева  меня перебросили в Киргизию, в Карши, в высшую школу штурманов.

       (Отец говорит «штурманов», делая ударение на «нов», так говорят  штурманы - профессионалы).

       Оттуда  меня  в ноябре  направили уже на фронт, учеба закончилась, но для лётчика она продолжается всегда, потому - что каждый новый полёт прибавляет опыт.

       - Вот видишь запись в военном билете: «Ноябрь 42-го года. Штурман корабля 836-го полка», - показывает мне отец военный билет. – А в апреле 43-го уже другая запись: «Штурман Экипажа 21-го гвардейского авиационного  полка». Это когда нашему полку  присвоили звание гвардейского.

       - За первое  своё задание я получил трое суток ареста.

       - ? –

       - Где-то под Смоленском сел на вынужденную наш самолёт. Он отбомбился удачно и сел уже при возвращении. Туда надо было отвезти запчасти. Поручили это моему экипажу. Первый мой командир, Федоренко, уже воевал, а мне только что прибывшему необстрелянному штурману поручили это первое не боевое задание. Перед вылетом бывалые штурманы мне подсказали: - От Подольска до Смоленска идёт линия электропередачи, вот и дуй по этой линии.

   ПРОДОЛЖЕНИЕ.