-Едой нас обеспечивали из расчёта 3200килокалорий в день, это пятая норма. Не могу точно утверждать, но по-моему, это была высшая норма. А я же знаю не по наслышке, какой голодный паёк у солдат в других войсках. Помню, когда нас привезли  из Москвы в Куйбышев, с нами в одном составе шли вагоны с продовольствием. Начали мы их разгружать, а рядом состав шёл на фронт, наверно, пехота. Один сухарик у нас выпал, горелый такой. Молодой парень – солдат подбежал, схватил его, и начал грызть с такой жадностью! Мы  им выкинули мешок сухарей. Что там творилось!

        Пока отец был жив, я в каждом нашем разговоре уточняла непонятные мне детали, так как  он просил меня, смотри, если будешь писать, обязательно дай сначала почитать  мне, потому что авиация такая штука, сделаешь небольшую неточность – лётчики сразу поймут ошибку. Теперь его нет, и я пишу только по выверенным при нём записям.

       Расскажи, как вы сбрасывали САБы, - прошу я.

       САБы доверялись только опытным экипажам, в том числе – нашему. Эти светящие авиабомбы сгорают, не долетая до земли, и освещают цель. Разлитое море огня, сброшенное тобой, не даёт ориентироваться по внешним признакам, ведёшь самолёт по приборам, и при этом штурман, вместо авиабомб сбрасывает САБы. Я уже говорил, что Ил-4 сбрасыватель бомб был автоматический, но всё-равно расчёт ему задавал штурман. Например, - по 1 бомбе через 50 секунд. Товстоус был командиром звена , мы освещали цель, а за нами другие экипажи бомбили её. Сначала, когда начали внедряться САБы, пошло поверье, осветил 20 целей – представят к Герою, но мы осветили намного больше 20 целей … как же им молодым, двадцатилетним, хотелось ценой своей жизни получить Героя Советского Союза!

       -А ты Голованова видел?

       -Видел, и не один раз. Он уже в 42-ом году, то есть в 38 лет командовал  авиацией дальнего действия, а в 44-ом году, то есть  в 40 лет, он был уже Главным маршалом авиации.  Такой высокий взлёт  судьбы. Но он был другом Г.К. Жукова, и когда попал в опалу Жуков, конечно, это отразилось и на Александре Евгеньевиче Голованове, вот, например, почему в первые  послевоенные  десятилетия так мало  писали об авиации дальнего действия.

       Он финскую войну начал капитаном. Известен такой факт. Вскоре после начала Великой Отечественной войны несколько самолётов во главе с Михаилом Васильевичем Водопьяновым полетели бомбить Берлин. С тем Водопьяновым, который в 1934 году участвовал в спасении экипажа затёртого во льдах Арктики парохода «Челюскин» и который был одним из первых в СССР Героев Советского Союза. Так вот, штурманская подготовка в тех экипажах оказалась настолько слабой, что самолёты почти все приземлились в разных местах Европы, а один – даже в Италии. Комбрига Водопьянова тогда разжаловали в рядовые лётчики, но, конечно,  временно. В 1943 году он уже был генерал-лейтенантом авиации.

       Голованов  после этого случая, я точно не знаю, то ли добился приёма у Сталина, то ли написал письмо ему, где изложил свои соображения насчёт  формирования авиации дальнего действия, там он говорил, что ему в финскую пришлось самому совершать  дальние полёты. Для такого поступка, конечно, нужна большая смелость и уверенность в себе. И вскоре Сталин назначил его командовать авиацией дальнего действия, но к званию Героя так и не представил.

       Вчера передавали (это из разговора середины апреля), что на Дальнем Востоке нашли в прибрежных водах самолёт Ил-4, так и сказали – легенду Советской авиации. Его хотят отремонтировать и установить на Поклонной горе в Москве. Только один самолёт такой  пока у нас стоит на постаменте – в Комсомольске - -на Амуре, на заводе, где их делали во время войны. 

  Когда отец работал после войны в Котельниково  в управлении железной дороги заведующим картбюро – выдавал продовольственные карточки -  ему дали рекомендацию для поступления в РИИЖТ – Ростовский институт  инженеров  железнодорожного транспорта … там он проучился полгода, но ни учёба, ни будущая специальность не увлекали его – железная дорога – это не небо. А 46-ой год с его жестоким неурожаем  был самым голодным послевоенным годом, поэтому жилось очень трудно. Родители, разорённые эвакуацией, помогать не могли. Особенно испытанием было посещение небедных родственников. Тётке работала заведующей  столовой, и хоть это  было то время, когда не воровали на производстве, конечно же,  что-то и ей перепадало из продуктов. Об этих посещениях отец мне рассказывал ещё в детстве, рассказывал уже с юмором, как о незначительном эпизоде жизни.

       Когда я уезжал в Ростов, отец с матерью сказали, - Сходи к тётке Матрёне, узнай, как они там, живые ли. Я как раз уже дня три, можно сказать, ничего не ел. Пришел, а тётка мне, - Вася, садись обедать. А мне жрать хочется, но я из гордости отказываюсь, они предлагают ещё раз, но я прощаюсь и ухожу. Может, если бы она  три раза предложила, я бы не устоял, но она предлагала только  два раза. У них, кстати, отец  и познакомился с моей мамой. Она тогда училась в техникуме, была  очень молодой девушкой. Продукты скудные, что передавали ей из дома, обменивала  на барахло, перешивала сама, перекрашивала и выглядела очень эффектно. Это непостижимо, как она выжила  три года в Ростове, питалась только в основном бесплатными обедами в техникуме – а обед этот состоял из тарелки горячей воды, в  которой сиротливо плавали несколько крупинок, но на студенческих фотографиях  она выглядела неадекватно своему рациону – с ямочками на щеках, с нежными чертами лица. Молодость и природа, наперекор голоду, жили в ней  самостоятельно. Так мама мне рассказывала, когда она впервые увидела отца, он не произвёл на неё никакого впечатления, какой он худой, измождённый, плохо одетый. И она забыла о нём, пока уже не встретилась с ним в Шебалине, куда она приехала работать по распределению. А здесь, когда он подошел  к ней, как к старой знакомой, она и не узнала его. За полгода жизни в родном доме, куда его, как щепку  к берегу, прибило наконец после военных и послевоенных бурь он посвежел, оделся и стал вновь приобретать ту внешность, которую мать моей подружки, простая женщина, определит лет через десять, - у твоего папы хорошая порода.

       А вернулся он  в Шебалин, можно сказать случайно. Шел по улице Ростова и увидел друга отца – Андрея Ивановича  Стекольникова, своего хуторянина. Тот работал  у нас заведующим районным отделом образования и предложил отцу ехать в Шебалин, работать учителем. Отец, не долго раздумывая, согласился, терять здорово было нечего. И началась его, на несколько десятилетий вперёд, мирная работа – учителем физики и вскоре, директором школы, работа, поглощавшая его с утра до вечера, когда одну за одной по многу лет без выходных, без отпусков строил две школы, сначала –восьмилетнюю, потом – среднюю,  когда в первые годы работы, чтобы сделать праздник ребятишкам – школьникам, ездил верхом по снегу, по грязи за 50 километров в Котельниково за конфетами. И как прежде лётную форму, теперь он всегда носил строгий костюм и галстук, считал, что положение директора школы  это обязывало.

       Как и другие руководящие работники хутора на советские праздники выступал с докладами к которым серьёзно готовился. Каждую строчку доклада произносил пафосом искренней веры.

       Я помню одно из его выступлений. Клуб набит до отказа. В фойе толпятся те, кому не досталось места, и среди них – я. Молодая женщина, ни к кому не обращаясь, но так чтобы все слышали, говорит: - Василия Ивановича даже слушать приятно, такой чёткий и красивый у него голос.

       Я с благодарностью смотрю на неё, давая ей понять,  что я слышала её слова.

       Недавно, перебирая его корреспонденцию, я наткнулась на открытку, подписанную фамилией, которую в нашей семье, в годы моего детства, да и после, произносили очень сдержанно, и, как мне казалось, даже с растерянностью и недоумением, как будто она уже сама по себе несла что то тягостное.  А фамилия то была, если  отделить её от человека, сделавшего зло нашей семье, прямо-таки сказочная, ассоциировалась у меня в детстве с Бажовским «Серебряным копытцем». И удивительно, очень редкая, я никогда позже, к счастью, такую фамилию не встречала, иначе бы человек, её носящий, вызывал бы у меня душевный дискомфорт. А отчество тоже редкое, такое исконно-старорусское, что даже при нынешней моде на старые имена я его тоже никогда не слышала. Имя же у этой женщины было тоже красивое – но не редкое.

       Так вот, в этой открытке она поздравляла отца с Днём Победы. Было это несколько лет назад.

       Значит, через столько лет на закате её дней заскребли кошки у неё на душе! Захотелось искупить  давнюю вину. А женщина эта, учительница, жена инженера МТС, присланного  к нам на работу, вскоре после назначения отца директором школы, как бдительная советская гражданка, написала в органы, что, как же может бывший военнопленный работать директором школы.

       Отца отстранили от должности, а её назначили. Но уже через три месяца он вновь стал директором школы, но очень тяжело переживал это предательство.

       Осталась она у нас на фотографии. На ней учителя школы. Отец стоит в центре, молодой, улыбающийся. Вокруг – его  ровесники, большинство из них - мужчины  - фронтовики. А она сидит впереди, чуть постарше их, наполовину покрытая  шёлковой, ангельской белизны, шалью со струящимися долу длинными махрами.   

       Это всё были  последствия зловеще знаменитого приказа Сталина «Ни шагу назад», в котором попавшие живыми в плен солдаты объявлялись изменниками Родины, в котором говорилось о создании заградотрядов. Каково отношение было у отца к Сталину, я так и не знаю. Все последние годы он в себе переваривал огромную информацию из телевидения, газет и книг. Я почему то думала, что ему, попавшему под колёса сталинской эпохи, должны бы быть созвучны взгляды, например, Волкогонова. С 40-х – 50-х годов, они, взгляды отца, конечно, изменились, так я думаю. Во всяком случае, состояние, которое владело всеми в дни известия о смерти Сталина, конечно, прошло.

       Мне тогда, в марте 53-го года, было четыре года. Я очень чётко помню, как в комнате сидела вся наша семья – дедушка, бабушка, мои родители, взрослые прижимали к себе нас, детей, и  безутешно плакали. Я помню, как слёзы текли по дедушкиному лицу, что больше всего запало мне в душу, и от этого горе казалось ещё неизбывнее. 

       Хрущевские ниспровержения, я думаю, не затронули глубоко отца, они  воспринимались как естественный ход истории.  Жизнь и без них была  такой насыщенной.

       12 апреля 1961 года  из отца прямо выплёскивался мальчишеский восторг. Услышав  о полёте Советского космонавта,  он смеялся и говорил, - Смотрите,  смотрите, вон Гагарин мне ногой из космоса помахал. Мы стояли тогда во дворе дома, кругом разлит был ясный апрельский день, так упоительно пахло весной,  и далёкие политические  страсти казались такими надуманными.

       А несколько лет назад, вернувшись из Ростова, я рассказала отцу  увиденную мною сцену.

       Начало сентября. Я сидела одна на трамвайной остановке в частном  секторе.  Сухой ветерок изредка лениво швырял об асфальт песок, жёлтые листья медленно падают на землю, вызывая ощущения покоя. Трамвая нет и нет. Ко мне на скамейку одним за одним подсаживаются два  пожилых мужчины. Тот, который подошёл первым, атлетически сложен, высок, за пояс заправлен один пустой рукав голубой рубашки. И как  рыбак рыбака, так и фронтовик  фронтовика видит издалека…  Между ними сразу же завязался  разговор, начал его второй. И пошли вопросы.  Оказалось, оба коренные ростовчане, на войну уходили из Ростова. Безрукий, оказалось, был  до войны чемпионом Ростова  по стрельбе, второй, услышав это, аж присвистнул от уважения. А вы на каком фронте воевали, - на таком – то, а в каких войсках? – спрашивает второй.

       - В заградотряде, - не сразу ответил безрукий. И второй так сразу как – то сник и смолк. Видно, что обоим стало неловко, нависла пауза, тут  к счастью, подошёл трамвай, и они зашли в разные вагоны.

       Выслушав меня, отец сказал, - Тогда иначе было нельзя, и дал понять мне,  что он не хотел разговаривать на эту тему.

       Предвечерней порой, ранней весной, когда деревья не чёрные, а как бы подёрнуты синей дымкой, я пришла к отцу. По саду  полосой бежал золотистый луч,  ему на смену набегал розовый. В памяти всплыли строки романса «Последний луч вечернего заката…». Наверное, поэт написал их,  увидев такую же завораживающую игру света.

       Я не сразу увидела отца, а лишь тогда, когда луч вечерней зари скользнул по его лицу. В розовом отсвете  оно казалось почти  молодым. А черноту фуфайки на огрузших плечах усиливал мрак тёмной полосы заката.

       Он не видел меня, а стоял  и смотрел  молча на кошку, а та сидела, выгнув спину,  и бесстрастно, как сфинкс, смотрела на него снизу вверх.

       Он никогда не был любителем кошек, но  минувшей осенью , когда он возвращался домой, за ним увязался котёнок, видимо, домашний, заблудившийся, котёнок смело шёл за ним, подняв хвост. Отец оставил его у себя, и как бы оправдываясь, сказал мне, - да пусть живёт. И этот котёнок за зиму превратился в хорошенькую кошечку – белую, с серыми ушками и хвостом.

       Сколько было умиления разлито  на лице отца, что мне  было жаль, что я своими шагами нарушило его.

       Заметив меня, он как бы даже смутился, что я застала его в таком необычном для него состоянии пронзительной нежности.

       И поспешно сказав, - ну, пойдём в дом, я расскажу тебе, как провожал меня в наш последний полёт Евдокимов. Что Евдокимов – штурман полка я уже знала.

       - Обычно перед боевым вылетом пилотов собирал и инструктировал командир полка, а нас, штурманов, Евдокимов. Разобрали мы полёт. Цель была – Хельсинки, он сказал также дополнительную цель. Начал я складывать свои вещи, раскрыл планшет, вижу, нет у меня красного карандаша. Я –Евдокимову – дайте  мне в полёт  Ваш карандаш. А он, - не дам. Всех, кому я давал свой карандаш, сбили, и он назвал  фамилии наших ребят. А я ему с тоном  пренебрежения к таким предрассудкам отвечаю, - это их сбили, а меня не собьют, - и взял у него из рук карандаш.

       Его потом тоже сбили вскоре после нас. И когда я после плена был неделю в  полку, его жена, она у нас служила, по-моему, в мед. части, рассказывала как Евдокимов переживал, что дал мне карандаш, чувствовал себя виноватым.

       С нами тогда собирался лететь комиссар полка Безбожный, но уже мы шли к машине, он почти  бегом подвёл нам военного корреспондента, совсем мальчишку, худого, шинель на нём на спине – колом, и говорит: - Вот вместо меня полетит товарищ военкор. А я подумал, - Вот хорошо, то бы Безбожный  сидел в моём кресле, а теперь я буду в нём сидеть, а этот пацан пусть на полу сидит.

       Полетели мы. Казалось, по всему миру была разлита бескрайняя ночь и тишина. Только гул наших моторов слышался нам в ночи.

       Мы ещё не успели несколько раз перекинуться шутками, как раздался голос командира, - Один мотор отказал. Что будем делать, пойдём на Хельсинки, или свернём на запасную цель. И хотя решение принимает командир, мы все, а я первый, - На Хельсинки, на Хельсинки, долетим! Кому он был нужен, этот мой патриотизм, дурак чёртов!

       И пошли мы на одном моторе на Хельсинки. Там была очень мощная береговая оборона. Наш неповоротливый самолёт высветили прожекторы. Но мы успели сбросить бомбы. Кстати, когда мы  сбросили светящиеся  бомбы, успели осветить цель для  других экипажей. Но при развороте машина попала  в самый  артобстрел и вдруг начала  стремительно падать, но нам удалось  удержать её и мы начали уходить. Я старался давать Саше такой курс,  чтобы он  увёл самолёт от моря,  потому что его неминуемо должны были сбить, слишком неравные  были силы, да ещё один мотор замедлял наш ход.  Это я сейчас так говорю, неминуемо должны были сбить, а тогда  такого ощущения не было, наоборот, нервы были  сфокусированы на одном чувстве – уйти, уйти, пробиться. Но на высоте 2000 метров  машина зацепилась плоскостями за трос от шара. К нам взмыли  истребители. Один из них прошил самолёт, он загорелся. Мы трое – я, Солопов, стрелок – как единый какой-то организм – стреляли в истребителей. Командир подал команду покинуть самолёт с 75 метров. Мой парашют  почти не раскрылся…

       Тот приказ о налёте на Хельсинки  подписывал сам Сталин. Цель была – вывести Финляндию  из войны. В марте 44 года «Правда» писала, что в ночь с 24  на 25 февраля был совершён налёт на Хельсинки.

       Тогда Финляндию  бомбили 800  машин, не вернулись 4, в том числе наша.

       В книге Александра Игнатьевича Молодчего отец  поставил вопросительные, восклицательный знаки около описания гибели самолёта.

        « В эту минуту мы увидели  воздушный бой. Шла дуэль между «мессершмиттом»  и советским бомбардировщиком. В небе появилось пламя. Сначала небольшое круглое, затем вытянутое, как шлейф. Это огненный шар с хвостом резко пошёл  к земле. Кто же это – свой или фашист? Вскоре поняли – горел бомбардировщик. Из пылающей машины  летели трассирующие пули бортового  орудия. Советский экипаж, падая, вёл огонь  из всех огневых точек. Экипаж героически сражался до последней  секунды своей жизни.

       Мы так и не узнали, чей это был самолёт: в ту ночь не вернулись  на свои базы  несколько бомбардировщиков  из разных полков».

       Отец говорил мне, что место и время, описанное в книге А.И. Молодчего,  совпадают со временем и местом гибели их самолёта. Возможно, это был и он.

       Это была ночь с 24-го на 25-ое февраля 1944 года. Отец с Товстоусом тогда  остались живы, а безымянный военкор, даже не познакомились с ним в полёте, Вася Солопов и воздушный стрелок, а кто, отец не помнил, тогда сгорели.

       Как-то в детстве  я потрясена была рассказом  дедушки о том, как волки добивали могучего коня. Они гнали его по степи, бросались на бока, на спину, с коня хлестала  кровь, но он ещё успевал сбрасывать зверей, нескольких убил копытами, пока остальные не загнали его в реку. А может, он сам бежал к спасительной воде, зная, что поплывёт. Но подвёл коварный берег, отказал второй мотор, конь увяз в трясине,  и волки дорвали его, уже  беспомощного. На одной из фотографий – эскадрилья отца на фоне самолёта. Самолёт №14 машина как живая, будто стремится защитить  своими распластанными крыльями всех. Всех!  Но не защитит даже свой экипаж, погибнет, сгорит. Но на снимке шестидесятилетней давности она живёт в другой реальности в сегодняшнем мире.

       История не знает сослагательного наклонения. Вот если бы вместо  корреспондента полетел с ними Безбожный, он, конечно, же приказал бы, лететь не на Хельсинки, а на запасную цель, и  они  с одним мотором, наверняка, бы уцелели тогда. Но случилось так, как случилось. Этому корреспонденту  я обязана жизнью. Не сядь он в самолёт, экипаж отца бы не сбили, он не попал бы в плен, а продолжал бы свой звёздный путь лётчика, избранника  судьбы, как его однополчане, тем, кому повезло быть не сбитым. И уж, конечно же, не встретился бы с мамой, то есть не  появилась на свет я.  «Чти  отца и мать своих, говориться  в Библии». Всю свою жизнь, ещё безбожницей,  я знала  эти слова и никогда не задумывалась над ними, а как же иначе, конечно, надо чтить родителей, то есть уважать и заботиться о них. А оказывается, надо чтить уже за твоё появление на свет. Не прошёл бы отец через ад, не жила бы я. Остался бы отец в авиации среди небожителей и нашёл бы себе жену где-нибудь далеко от родного дома.

       - Мне не повезло в том, что меня освободили в последние дни войны, Тех ребят, лётчиков,  которых освободили во время войны из концлагерей, миновала госповерка, настолько нужен был лётный состав АДД на войне, что их тут же  вновь сажали  на самолёты. До меня уже несколько наших ребят возвратились  в дивизию. А вернулся я так. Из первого  лагеря для военнопленных под Лодзью,  в Польше, мы, несколько человек  бежали.  Нас поймали и перевели в другой лагерь, уже под Дрезденом.  Мы вновь опять начали готовиться  к побегу.  Первая группа бежала, их поймали и при всех расстреляли.  Вторая группа  состояла  из офицеров-лётчиков. Руководил нами  капитан Мирокьян. Для того чтобы ориентироваться, намагнитили иголку и сделали компас. В марте 45  года, мы, 5 человек, бежали. Мирокьян вывел всю группу к границе Чехословакии. И здесь мы опять попали к немцам. Два дня нас в  Плзене  в сарае  охраняли автоматчики. А утром слышали – стрельба.  Освободили нас чехи-антифашисты. Привезли в гостиницу, привели к нам врачей. А вскоре Плзень заняли наши войска. Нас вдвоём с Мирокьяновым привезли в Прагу.

       В последние дни войны СССР  подарил Чехословацкому президенту Эдуарду Бенешу три самолёта Ил-4, их перегоняли в Чехословакию ребята из нашей дивизии четырьмя экипажами, с тем, чтобы оставить  там три самолёта, а на четвёртом, транспортном, всем вернуться.  По распоряжению Бенеша его люди,  нашли среди освобождённых летчика АДД, то есть меня  и привезли  меня готовить соответствующие  службы к встрече наших самолётов. Когда мы прилетели, то с возвращающимися экипажами улетел и я прямо в нашу дивизию, меня «подбросили» свои ребята. О судьбе Мирокьяна  я,  к сожалению,  ничего не знаю!

       Когда я вернулся в полк и пошёл в столовую, то увидел на стене плакат, большими буквами было написано: «Летать так, как  летали Гвардии  лейтенанты Товстоус и Фомичёв». Нас  считали погибшими. Но на другое утро плакат сняли, когда выяснилось, что я был в плену. Потом оказалось, что остался жив и тоже попал  в плен  и Товтоус.

       Всю ночь я рассказывал командиру дивизии гвардии полковнику Широких, командиру полка и комиссару историю своего  последнего  вылета, плена и возвращения.

       И потом неделю жил в полку, война кончилась, вместе со всеми переживал радость победы, с трудом веря в то, что горькая, чёрная полоса моей жизни прошла,  длилась она год с небольшим, а оказалось – что вечность. Меня поставили на денежное довольствие, и вскоре сказали,  что надо  пройти госповерку. Я настолько был уверен, что это  чистая  формальность, что  рассчитывал уже через несколько дней  вернуться в полк, думал, съезжу, как на прогулку.

       А в Уфе, когда встретился там со своим  командиром эскадрильи Тонких, узнал от него, что госповерка может  растянуться на месяцы, и неизвестно, как ещё закончится. Он, зная это, приехал туда с мешком лука, других продуктов не нашлось,  и этот лук пока не закончился, здорово нас подкреплял, потому что питание было очень плохим, кормили так, чтобы только держались на ногах.

       Некоторые солдаты и офицеры,  служившие в лагере, относились к нам по-человечески, то есть мы это  чувствовали, так как  проявлять это они не могли, но многие, большинство, с каким пренебрежением   относились к нам! И эта горечь, как  на сжатую пружину, накапливалась на сердце.

       Когда я написал заявление, с просьбой  оставить в авиации, то написал слова «Прошу направить меня  в действующую армию, чтобы в боях искупить свою вину». Но война с Японией закончилась, и дверь в авиацию передо мной  захлопнулась.

       А проверяли всё, каждое сказанное мною слово сверяли с документами. Ведь мы  на фронте, после каждого своего вылета подробно рассказывали о ходе полёта командованию, всё это записывалось. Мне даже пытались поставить в вину то, что однажды, во время полёта над Белоруссией, уже во время возвращения, у меня  оторвался  и улетел кусочек карты, хорошо,  что это было уже на освобождённой  территории.

       За что же  просил дать возможность искупить вину отец? За то, что   чаще многих, как члену опытного экипажа его  направляли в боевые вылеты? За 130 боевых вылетов? За то, что  повинуясь чувству  безграничного патриотизма, сказал, - Летим с одним мотором на цель? За то, что зная, что скорее  всего погибнет, бежал из плена?

        Однажды бабушка рассказала мне как она шла со своим двухлетним сыном, моим  будущим отцом, из нашего хутора в соседнюю станицу. Дорога шла по необычным для нашей степи лугам, по низине. Припекало утреннее солнце. В нежном голубизне неба застыла белая пена облаков. Над лугами струился вместе  с дрожащим  маревом аромат полевых цветов. Её сын бегал от цветка к цветку, рвал их  и лепетал, - Циника, циника. То есть – цветы, цветы. А потом, набегавшись, протянул к ней руки:  Хоцю на люцьки, и она дальше понесла его на руках весь долгий путь. Тогда ей казалось, что  благостный покой навечно  разлился по земле. И не ведала она тогда, какую цену за вечный мир заплатит её сын.