Главная | Регистрация | Вход Приветствую Вас Гость | RSS
ДОНСКОЕ ВЕЧЕ Четверг, 28.03.2024, 19:46
Журнал
ЧАСТЬ 2

      И там,  где по моим расчётам должна быть эта линия, я начал высовывать из самолёта голову! Позёмка была сильная! Я максимально снизил самолёт, но мело так, что ничего нельзя было разобрать. И я обморозил лицо. Когда  вернулся, командир полка Василий Иванович Морозов мне сказал: - «Это ты, Вася, воевать не хочешь, раз морду отморозил, трое суток ареста!» но это он конечно шутил. Освободил  меня на трое суток от полётов, чтобы я подлечил лицо.

       Второй  мой вылет  был уже боевым. Чтобы проверить, что я за штурман, командиром, пилотом полетел тогда со мной командир эскадрильи Георгий Семёнович Тонких. Когда мы начали бомбить цель,  я сказал ему градус разворота, но мне показалось, что он очень медленно делает разворот и немецкие зенитки нас успеют засечь  и сбить, я не выдержал  и заматился на него. Он мне в полёте ничего не сказал, а когда  уже сели говорит: «Ну, ничего, матиться умеешь, значит, летать будешь!»

       Во время рассказов отца у меня иногда  вертелся вопрос на эту тему, как вы там, в бою, только команды друг друга отдавали, но было неловко  спросить об этом, а тут вопрос отпал сам – собой.

       Мат на войне  веками был святым правом  русских солдат, не несшим на себе греховности. И перед этим матом можно склонить колени. Его природа другая, нежели того мата, который сейчас звучит почти повсеместно и является единственным признаком ложной  мужественности.

       Мне вспоминается рассказ  бывшего школьного завхоза и друга отца, который в четырнадцать лет пережил несколько месяцев оккупации у нас в Шебалине. Рассказывал это он недавно моим ученикам:

       - Когда хутор заняли немцы и румыны, такой невыносимой стала жизнь, что впечатление было такое, будто солнце перестало светить, а стало таким тусклым, как во время замыкания в лампочке проводок еле светится…

       Под утро того дня, когда нас освободили, чувствуя, что это скоро произойдёт – два дня фашисты бежали через хутор на запад – мы с другом пробрались  на восточную окраину хутора. И вдруг в ночи, вместо ненавистной немецкой  румынской речи, которая по ночам только и была слышна, мы услышали, как у колодца звенели  вёдра об удила, и услышали, - а, в бога мать! – это красноармейцы – разведчики поили лошадей. Эти слова нам показались музыкой, и будто в ночи  взошло и ярко засияло солнце».

       Рассказ отца  о своём первом боевом вылете всё равно стал для меня откровением, так как в послевоенной жизни отец никогда не употреблял мат, я это знала наверняка, более того, он всегда стремился говорить очень правильно. У нас такая интересная в этом плане семья.  Мы вначале моей жизни лет двенадцать жили с дедушкой и бабушкой. Так вот, они разговаривали в семье по казачьи, а папа с мамой и с ними, и между собой, и с нами – детьми, говорили подчеркнуто литературно правильно. Более того, мы, дети не говорили даже, например, «кушать», один раз и навсегда когда-то поправил меня: «Что это за мещанство такое «кушать», надо говорить «есть».

     

        Как–то  в годовщину  снятия блокады Ленинграда я спросила отца, не  участвовал ли он в Ленинградской битве.

       - Участвовал. Летом 43-го наш полк  стоял под Калининым, это под Москвой. Авиация  дальнего действия подчинялась непосредственно Ставке Верховного Главнокомандующего. Поступил приказ: «отработать» доты в Синявинских болотах под Ленинградом. Там немцы построили очень мощные бетонные укрепления. А как раз Сашу отпустили в кратковременный отпуск, а Валька заболел, и меня поставили штурманом в Валькин экипаж вместо него. (Кто такой Саша я уже писала, это командир и друг, он приезжал к нам в гости в наш хутор, в Шебалин. А Валька  тоже друг, и тоже штурман, его знала по многочисленным фотографиям. В последний раз все друзья встречались  в 83-м году в Полтаве, на юбилейной годовщине 21-го Гвардейского полка АДД.)

       - Сделали  мы под Ленинградом два – три вылета. Горючего наш Ил-4  брал  четыре  тонны, такое количество было рассчитано на 10 часов полёта. Работали обычно ночью. Когда  снижаемся к цели  всё вокруг самолёта в чёрно-синем небе в  сполохах выстрелов, немцы палят из зениток, снаряды от них каскадом фейерверком разрывается и снизу, и сбоку, и сверху. Бьют не только из зениток, а из всех видов оружия, какое под рукой. Молниями, будто кто-то  передает по небу точки-тире азбуки Морзе, вспыхивают трассирующие пули. А вот когда идём на обычной высоте – 4000 км, то даже самые мощные немецкие  скорострельные зенитки «Эрликон»  до нас не достают, фейерверк огней от  их  выстрелов гаснет под самолётом, не долетая до него.

       Возвращаясь из Ленинграда из первого полёта, мы наткнулись под Тихвином на грозовой фронт. Командир приказал: «Отходить!». Но фронт оказался  таким большим, что обошли мы его аж под Иваново. В общем, когда приземлились на своём аэродроме, горючего осталось минут на  пять полёта, то есть  пробыли мы в воздухе 10 часов.

       Если же встречали грозовой фронт, идя на задание, там времени не было его обходить. Мне надо было выискивать лабиринты для провода самолёта через опасное облако. Пролетая через грозовое облако самолёт весь покрывался  фиолетовыми огнями Эльма, как будто был объят  пламенем. Огонь будто плясал по крыльям, по хвосту. (Вот это да!  Ещё из детских приключенческих книг я знала, что перед бесовскими огнями Святого Эльма пасовали даже бывалые пираты!).

       - А страшно было? – спрашиваю я, имея ввиду пролёт через грозовое облако. Страшно ли было в бою, я считала, что задавать такой вопрос  я не имею право. Но отец подумал, что я спрашиваю о том, что страшно ли в бою.

       - Ты знаешь, на земле, конечно, приходили мысли о том, что, может быть, это твой последний полёт. А в бою об этом не думаешь. Нервы не  таком  пределе, тебя охватывает и азарт, и кураж.  Одна рука на приборах, надо выверять курс, глазами смотришь вниз, правая рука на сбрасывателе бомб, надо молниеносно  рассчитывать,  сколько бомб и на какие расстояния сбрасывать. Для этого  у штурмана на наших ИЛ-4 было автоматическое устройство, но программу ему задавали мы.

       Но это в бою. А были ситуации  посложнее боя. Однажды нам  приходилось садиться с бомбами. Мы стояли тогда, точно не помню, но по-моему, под Воронежем, около  деревни с интересным названием – Тюлюлюй. Только взлетели мы, как у нас отказали все приборы. Мы начали набирать высоту в надежде, может загорятся  приборы – не загораются.

       - Ну, давай садится, - говорит Саша. Садится с бомбами, без приборов – верная смерть. Перед этим два самолёта так у нас взорвались. Я на глаз говорю командиру – высота 400 метров, 300 метров, земля. И мы сели. К нашей машине все бегут! Скорая мчится! Снял шлем, а в нём полно волос. За несколько минут начал  лысеть. Так что всяко бывало.

       А когда через грозовое облако  пробиваешься, пока пробьешься – страху  натерпишься. Но зато когда оставишь внизу и линию фронта, и немецкие зенитки, и  истребителей, и  взлетишь выше грозы – какая там красота! Внизу – равнина белых облачков, кругом – вершиночки облаков как снеговые горы – близнецы. Внизу – бой и гроза, а здесь тишина и покой!

       Рассказывая о  красоте заоблачных полётов, отец волнуется, это чувствуется не только в  интонации, но  и в том, что он произносит  на песенный лад, по-народному слова – вершиночка, облачка.

 

      

       Я же вспоминаю приезд дяди Саши к нам в гости. Было это летом, в августе, у нас в это время нередко дует жаркий, сухой восточный ветер, старики называли его «астраханец». Я приехала домой на каникулы. Спасаясь от зноя и  пыли сидела в прохладе дома. Больше ни кого из семьи дома не было. В дверь постучали.  Я вышла. У крыльца стоял среднего роста мужчина в запылённом дешевом костюме, в такой же невзрачной кепочке,  с потёртым  коричневым чемоданчиком, больше похожим на сундучок, в котором мастеровые люди носят инструменты. Сквозь очки с двойными  линзами  на меня смотрели будто  чуть растерянные глаза: - Фомичёв Василий Иванович дома? – спросил он. – Нет его, он будет попозже, - ответила я, и мной тоже  овладела растерянность, что-то  мне подсказывало, что это не просто знакомый отца с какого-нибудь соседнего хутора. – Проходите в дом, - пригласила я его. – Нет, нет, я здесь подожду, -  торопливо ответил он. И здесь наш неловкий разговор прервал отец. Стремительно войдя  во двор, видно, кто-то ему сказал, что к нему приехали, он подошел к незнакомому, тот, услышав шаги, обернулся. – Саша! Вася! – они  бросились друг к другу. Это  и был его  бесстрашный  командир Александр Товстоус…

       В первые день и ночь встречи они почти не разговаривали, а только сидели за столом и  молча пили. По рассказам отца не знавший чуру   в храбрости  в небе  на войне, дядя Саша  в ту нашу встречу  показался мне очень робким в жизни человеком. Или он никак не мог поверить в то, что  через столько  лет  встретил друга, или ему была непривычна наша большая семья – мы с сестрой взрослые девушки,  маленький наш брат, моя миловидная и молодая не только по годам, но и внешне мама, и неустроенный деревенский наш быт, и тесный дом, новый тогда только строился.

       Дядя Саша лишь только дня два-три,  стараясь быть понезаметнее,  погостил у нас  и уехал. Из разговора с ним я узнала, что похожий  по первому впечатлению на дежурного слесаря, он работает начальником электроцеха на заводе, что в своём большом доме в Рыбном, под Рязанью, у него электрическое отопление, что приёмный и единственный сын его служит в  прокуратуре Черноморского флота.

       Отец со своим другом после той роковой ночи, когда их сбили, встретился на госповерке в Уфе, когда отца отпустили, командир его ещё оставался там. Там в лагере было не до разговоров и не до обмена адресами, там молчали  и давила  неизвестность  - перед завтрашним днём, потом были трудные послевоенные годы, а когда жизнь  стала поспокойнее и боль  войны стала немного притупляться, отцу захотелось разыскать друга. Но где? Отец знал, что тот до войны жил в Большом Токмаке на Украине. Сделал туда запрос, но никто не ответил. Тогда  решил написать в ту деревню, около  которой они  стояли под Рязанью, где  сердце командира покорила красавица Сима. Расчет оказался верным, родственники Симы передали ей письмо в Рыбное, где она  с послевоенных лет жила  с Товтоусом, выйдя за него замуж, и дядя Саша через несколько дней был уже  у нас.

 

       - А на Валькин след я наткнулся случайно, - рассказывает отец. То есть желание найти его, если он жив, было, но адрес я его узнал случайно. В нашей областной  газете «Молот» напечатали статью о поваре  Коршикове, я вспомнил своего однополчанина с такой же не очень распространенной  фамилией, Коршиков. Написал в газету, так мол и так, был у меня  фронтовой товарищ по фамилии Коршиков, не он ли это? Мне из «Молота», спасибо им, неравнодушные оказались люди, прислали адрес этого повара Коршикова. Я написал ему, а он ответил, что это мой дядя  в войну служил в АДД, а сейчас работает и живёт в Полтаве. Написал я Коршикову  в Полтаву, он то мне и сообщил, что наш полк сейчас в Полтаве и прислал Валькин адрес, который тоже жил в Полтаве.

       И поехал я в Полтаву.  Какой это  благодатный город, какие там живописные окрестности! На такой земле просто не мог не родиться Гоголь! Впечатление было такое, что я побывал в райском саду. Особенно меня сразили тучные жерделы – абрикосы их оранжевые плоды то и дело шурша по листве шлёпались о землю, лежали на земле таким слоем, что ногу негде было поставить, и это на городских улицах. Друг мой Валька – Валерий Рухтинов – оказывается женился после войны на нашей фельдшерице полковой Нине. Так что приехав к нему, я встретился сразу с двумя боевыми друзьями. Нина была уже капитаном медицинской службы.

       -А ты что, хорошо был знаком с Ниной, - спрашиваю я?

       -Да я, собственно, их и познакомил. Стоим мы как то с ней разговариваем, ветер был сильный, мы за столб телеграфный прячемся, идёт Валька, я ему говорю, - Познакомься с девушкой, - и пошел, а они остались разговаривать, да так у них ещё на фронте  и начался роман.

       Ты прямо, сваха какая-то, прямо Хунама, - Это уже замечаю я, - и дяде Саше помогал Симу обхаживать, а Вальку с Ниной познакомил. Отец, довольный, смеётся.

       Из первой поездки в Полтаву отец привёз много фотографий, в том числе и военной поры. На них Валька везде выглядит эдаким баловнем судьбы – белокурые кудрявые волосы, светлое, округлое лицо, на нём даже не лежит отпечаток военного аскетизма, так свойственный лицам солдат на фотографиях тех лет. Если бы лицо его из тех фотографий вырезать и сделать коллаж в современном интерьере, то он вполне бы сошёл за нынешнего респектабельного  студента.

       В Полтаве друзья показали ему все исторические места. Я помню, как отец по  приезде рассказывал, какое впечатление произвели на него огромные каменные валуны, привезённые из Швеции, на которых были высечены имена всех погибших в Полтавской битве шведов. Конечно, эта память шведов сегодня к своим почти  триста лет назад погибшим солдатам достойна восхищения. Конечно, эта память шведов сегодня к своим почти  триста лет назад погибшим солдатам достойна восхищения. Но – Северная война при Петре I была  их последней войной, нашим же  воинам все триста лет с тех пор предстояло устилать  костями землю в казалось  нескончаемых войнах.

 

       В 83-ем году отцу прислали из Полтавы официальное приглашение на празднование 40-летия  присвоения полку звания гвардейского. Приехали туда почти все оставшиеся в живых ветераны – и военные, и штатские.   Командование полка и руководители города организовали очень  торжественно  и широко мероприятие. Судя по рассказам отца и по фотографиям, привезённым оттуда, юбилей полка праздновал весь город. Все прибывшие участвовали  во встречах с воинами, со школьниками, со студентами. Отец записался  на встречу с солдатами и молодыми офицерами на аэродром, дядя Саша Товстоус – в школу.  Было шествие ветеранов полка по городу – с оркестрами, с  цветами. Местная пресса  и телевидение освещало  встречу. Вечером была прямая  трансляция по телевидению с рассказами  ветеранов о боевом пути полка.

       Прошло с тех пор уже  двадцать лет, а отец рассказывал мне об этом так, как будто это было вчера…

       - Полк наш называется Кировоградско – Будапешский. Так вот, в том, что в его названии есть  имя города Кировограда – есть заслуга  и нашего экипажа. Нашему экипажу в 43-ем году было дано задание – блокировать Кировоградский аэродром, это  значит, действовать так, чтобы ни один истребитель не взлетел. В Кировограде был тогда  громадный аэродром  с вражескими ночными истребителями, укреплённый  мощными зенитными установками. Истребители эти мешали и фронтовой авиации, и авиации дальнего действия, и армии. И мы полетели на блокировку.  90% было, что нас собьют. Зенитная артиллерия, я уже сказал, там была самая лучшая. Это было очень тяжелая работа. Вообще, все полёты в АДД назывались работой.  Наш самолёт над Кировоградским аэродромом висел час. В нас стреляло всё, что могло стрелять.  В первый налёт я взял курс под  углом в 30 градусов, чтобы максимально поразить взлётную полосу, а потом мы начали кружить, и с каждым кругом бросали по одной бомбе. И мы не дали взлететь ни одному немецкому истребителю.   За этот  час, пока мы кружили  над аэродромом, наши товарищи из АДД смогли перелететь  через линию  фронта для поражения других целей. Пока мы блокировали аэродром, всё вокруг нас  и внизу было в огне. Только начинаем разворот, слышу голос Саши: «Опять чурки летят».  «Чурками» мы называли снаряды тяжёлой  зенитной артиллерии. То, что нас тогда не сбили, конечно, чудо. Здесь мастерство пилота и штурмана трудно переоценить, но нужна ещё и  удача.  Как только мы сели, нам командование полка вынесло благодарность.

       Мне командир мой прислал письмо, где писал, что сын его уже заместитель  прокурора  Черноморского флота – делал запрос в  нашу боевую часть, и оттуда вот что ответили:

       «Под Кировоградом благодаря геройству экипажа Товстоуса А.И.  части  АДД  успешно выполнили задание, так как  экипаж под огнём зениток блокировал немецкую авиационную  часть ночных истребителей и в течении одного часа держал  аэродром в бездействии: ни один немецкий истребитель не взлетел в ту ночь.»

       Прислал мне также Саша выписку из  истории части:

       - Экипаж Толстоусова А.И. , отвлекая на себя зенитный огонь противника тем, что через несколько  минут бросал по одной бомбе на  вражеский аэродром, препятствовал  взлёту истребителей противника.

       В результате этого части АДД выполнили задания. Парторганизация учила других на опыте и примере экипажа Товстоуса А.И. посредством бесед, лозунгов и боевых листов.

       В/ч 21274       Зам. командира

                               по полит. части

                                Гв. полковник Косинов 

       Так вот, это я рассказал о нашей работе  в Кировограде. А в Полтаве , в 83-ем, идём на вечернее мероприятие, оно проходило в большом, красивом  зале, навстречу бегут две девушки и к нам с вопросом: - Кто Фомичёв, есть здесь Фомичёв? А накануне кто-то  из руководства полка пригласил нас с Сашей и сказал, что вечером на телевидении  надо будет рассказать  о блокировании Кировограда, и  Саша как обычно милым  моему сердцу своим украинским говором, который он не изменил и за долгие годы жизни в самом центре русской земли, сказал: - Хай Васька скаже, вин грамотный. И мы определились,  что буду выступать я. Вышел я на авансцену, взял микрофон и начал говорить, а микрофон опустил, слышу Сашкин голос: - Та ты ж микрофон в карман не хавай, к губам поднеси, а то не слышно. – И тут меня командир выручил.

       Начал я свой рассказ со слов о том, что выполнение этого задания невозможно бы было без хорошей работы наших техников. Это они подготовили наш самолёт к такой трудной работе. И чувствую, что с правильных слов начал, вижу, за столиком закивали головами наши техники.

Я вспомнил в своём рассказе и командира полка  Василия Ивановича Морозова,  и штурмана полка Евдокимива, и командира полка Безбожного. Теоретическая наша учёба тоже сыграла свою роль. Накануне Кировограда  в полку проходила учёба, я на ней выступал с докладом  «Бомбометание по узким целям». Тогда это выступление поручили нашему экипажу, и помню, Сашка, как всегда сказал: «Хай Васька скаже, вин грамотный».

       И здесь в Полтаве, когда телевизионщики  обратились к нему: «Александр Иванович, может вы ещё что дополните?». Он им ответил, конечно, по - украински, «Нет, я тико помню як мы с Васькой за Гитлером гонялись, об этом я сегодня и в школе рассказывал».  

       А за Гитлером наш экипаж «гонялся» так. Было это, как и блокирование Кировограда, летом 43-го года. Подо Львом у Гитлера был оборудован один из бункеров. Нам определили цель, мы  полетели, отбомбились, и лишь потом узнали, что Гитлер оттуда улетел за 15 минут до нас.

       Летом же 43-го года, во время Курской битвы  мы работали и там. Под Курском и Орлом немцы создали почти такую же  мощную  противовоздушную оборону, как и  под Берлином. Там столько наших они насбивали…

       А были случаи, что свои своих сбивали? – спрашиваю я.

       - Были. Однажды под Киевом, на берегу Днепра, наши зенитки сбили две машины  из нашего полка. Самолёты  возвращались  с работы под утро, с земли запросили, кто летит, наши радисты  ответили как положено, условно, но те начали бить, наши им, - свои, свои, - но зенитчики стреляли, пока обе машины не загорелись, экипажи погибли тогда. Всё было!

       Кто ещё был в экипаже, когда вы бомбили Кировоградский аэродром? – спрашиваю я.

       Стрелка не помню. Стрелки у нас часто менялись. Ими обычно  были молодые ребята из стрелковых подразделений, они приходили к нам после выписки из госпиталей, там отбирались.

       А стрелок – радист был у нас постоянный - Вася Солопов, молодой тоже, на год-два старше меня. До войны работал  в Самарканде дегустатором  на винном заводе. По поводу этой его мирной довоенной профессии много шуточек друзья ему отпускали, но он не обижался, нрав у него очень был добродушный. Да и как у истинного дегустатора выпивка не была его страстью, у него была страсть другая. Между полётами всё свободное время он играл в очко, и всё время проигрывал. Деньги же занимал у меня. Бывало, прибежит ко мне, глаза  у него чуть ли не на лоб выскакивают, хлопает себя по пустым карманам:,  - Вася, займи ещё, я потом отдам. А денежное довольствие у него, у старшины,  было гораздо меньше моего, лейтенантского, и он  от «зарплаты» до «зарплаты»  был  мне постоянно должен. Когда нас сбили, он погиб, и так и остался мне должен. Ну, пусть знает, если это возможно, что  рассказываю и вспоминаю я об этом  с чувством  снисходительности взрослого к детскому увлечению, и с чувством моего долга перед ним – он погиб, а я остался жив.

       А выпить спирта у нас каждый мог тогда столько, сколько хотел: у техников стояли канистры со спиртом, но никто к ним  и не притрагивался, а вот по 100 грамм после  полёта мы выпивали, это нам наливали в столовой за обедом. Спирт в самолётах  использовался тогда против обледенения машины в полёте. 10 литров спирта заливалось в бачок устройства, аналогичного  автомобильному «Дворнику», и по стёклам  и плоскости он разбрызгивался чтобы не образовывался лёд. Обледенение самолёта очень опасно в полёте. Самолёт ото льда тяжелеет и теряет манёвренность. И одно время  стали заливать  технический спирт, а он действует на глаза. Когда к нам в полк  приехал  командующий авиацией дальнего действия Главный маршал авиации Александр Евгеньевич Голованов, мы ему рассказали об этом. Он распорядился, чтобы в бачки заливали только ратификат, 96% спирт.

        С Сашей Товстоусом и Валерием Рухтиновым мы подружились уже на войне, в 42-ом. А вот с Ваней Коршиковым мы знакомы были ещё с учёбы в Краснодарском училище. И вместе с ним были в Липецке, в Куйбышеве, в Москве, в Карши, и вместе попали в один полк. Когда я написал письмо в Полтаву по адресу, данному  мне  поваром Коршиковым, то оказалось, что в Полтаве живёт он – Ваня  Коршиков - мой однополчанин. Он сразу ответил мне, написал, что в последние  годы полк располагался  в Полтаве, написал, кто служил там из боевых друзей, что в Полтаве живёт Рухтинов. Вслед за этим письмом пришло письмо от Рухтинова, в котором он звал меня в гости. Я сразу  собрался и поехал в Полтаву. Первая моя поездка туда состоялась в конце 70-х годов.

       -И вот после встречи  с Валькой, на следующий день, «весёлые», мы пошли с ним в гости к Коршикову. Оба они, конечно, к тому времени военную службу закончили. Ваня Коршиков вышел в запас в чине майора и работал в Полтаве в аэропорту штурманом. Жил он в своём добротном доме, окружённым ухоженным садом. Когда мы пришли, жена его начала хлопотать, накрывать на стол в саду под деревьями.

       Только мы сели за стол, как наши воспоминания начались  с забавного случая, происшедшего с Ваней. Мы смеясь, перебивали друг друга, изображая тот случай в лицах, вспоминая вот что…

       После очередного полёта он стал снимать комбинезон. Обычно мы его снимаем так – расстёгиваем и начинаем прыгать, пока он не свалится. Вот и Ваня, начал  выпрыгивать  из комбинезона, а пистолет положил на край стола, да зацепил его, пистолет упал, выстрелил и попал в него. Он так закричит: – Ой, меня убило. Унесли его  в медсанчасть, мы волнуемся, насколько серьёзное ранение. Вскоре выходит врач и говорит: - Ничего страшного, ему задницу прострелило.

   Был с ним ещё один случай, за что его отстранили от боевых полётов, назначив дежурным по аэропорту. Стояли мы тогда под Чугуевым, бомбили объекты в Крыму. Вернулись все наши самолёты, в том числе и наш, а экипажа Коршикова нет… Мы уже решили, что он погиб. Но  оказалось что Коршиков, штурман, возвращаясь из Крыма  просмотрел Дон, принял за Дон Волгу  и самолёт его сел за Куйбышевым.

       Когда мне пришла пора  улетать из Полтавы, стояла нелётная погода, шёл дождь, аэропорт не принимал самолёты, принял  только один рейс из Минска на Ростов, пассажиров полный зал, а меня одного, как министра, Ваня на служебной машине подвёз прямо к  трапу. Помню, поболтало нас хорошо, пока мы не  приземлились в Ростове.

       Было у Вани на войне увлечение, он был не плохим художником, долго у меня хранился мой портрет, нарисованный другом.

        Да, молодыми мы  тогда были на войне, и трудно нам было иногда  удержаться от  озорства…

       Однажды взлетели мы с САБами – светящимися авиационными  бомбами. Они по 50 кг, и не долетая до земли, сгорают. Экипаж, который сбрасывает САБы, освещает цель другим экипажам, которые потом бомбят её. Экипаж с САБами  цель не бомбит обычно, так как  всё снизу полыхает огнём и нам, кроме этого слепящего моря света ничего не видно. Штурман при выполнении такого задания ориентируется только по приборам.

       Так вот, только мы взлетели, поступила команда – цель закрыта, садитесь на свой аэродром.  С САБами садиться можно, но мы решили  сбросить их на свой аэродром. Конечно, когда в ночи полетели над аэродромом эти сверкающие «игрушки», поднялся  переполох, все решили, что это немцы налетели. Конечно, за такую «шутку» нам должно было бы хорошо достаться. Но, когда мы сели, командир полка  только погрозил нам пальцем.  

   Как-то находилась наша машина  на ремонте в Филях, в тех самых Филях под Москвой, где Кутузов после Бородинской битвы принял решение оставить Москву. А комиссар наш, Василий Митрофанович Безбожный – вот фамилия  у него такая была - комиссарская – был на совещании в Москве в это время. А сам он был родом из Рязани, у него там была семья. Командир полка и приказал нам, чтобы мы слетали в Рязань, свозили туда Безбожного. Переночевали там, утром взлетели, и над Окой выкинули фокус. Саша мне говорит, давай на бреющем несколько раз над Окой  пройдёмся. Ну, я, конечно, выполняю приказ командира, да и самому интересно, что же получится. А получилось то, что мы подняли на реке сольные  волны, чуть не перевернули несколько лодок. Комиссар во время этой нашей забавы сидел молча в моём штурманском кресле. Он, до войны сугубо штатский человек,  гораздо старше нас, видимо, в душе понял наше  мальчишеское  стремление к озорству. Я думаю,  именно эта наша проделка, показавшая наше мастерство – и пилота, и штурмана -  определила его предпочтение нашего экипажа. После этого в боевые вылеты он летал только с нами. Усядется  в моё кресло, а я рядом на корточках, или полулёжа на полу делаю свою работу.  Командный состав  иногда делал  боевые вылеты, чтобы посмотреть работу экипажей в бою.

       Комиссар помнил все факты наших биографий, кто откуда родом. Когда освободили во время Сталинградской битвы  мой родной хутор Шебалин, он первый меня поздравил простыми и теплыми словами: «Вася, освободили твой Шебалин, теперь тебе будет куда ехать в отпуск». А незадолго  перед этим нашему экипажу давали кратковременный отпуск, но наши с Сашей  края были оккупированы, а Солопову – далеко было лететь в Самарканд, и мы  все остались в полку. Такие краткосрочные отпуска нам в полку  иногда давали за отличие в бою.

       Голос же Левитана по радио об освобождении Шебалина я слышал сам. Мы как раз ужинали в столовой. Я уже с напряжением следил за сводками Совинформбюро, Сталинградская битва завершилась, и каждый день стали появляться сводки об освобождении городов и сёл. Фашисты начали отступать. Надо ли говорить, как эти сообщения поднимали наше настроение  и умножали силы.

       Так вот, ужинаем мы, и зазвучал голос Левитана: «28 декабря 1942 года после  кровопролитных боёв советские войска освободили крупные населённые пункты», и в их  перечне называет – Шебалин, Терновой, Майский. И такая гордость  охватила  меня и от известия об освобождении моей малой родины, и от этого преувеличения – ведь Шебалин, а особенно Терновой и Майский, были небольшими хуторами. Значит Отчизне  равно дорог и большой город и безызвестный до этого хутор, всё наша родная земля.

ПРОДОЛЖЕНИЕ. 

Друзья сайта
  • Академия МАИСТ
  • ВОЛГОДОНСК
  • ДОНСКОЕ ВЕЧЕ
  • ДОНСКОЕ ВЕЧЕ+
  • Статистика

    Онлайн всего: 1
    Гостей: 1
    Пользователей: 0

    Copyright MyCorp © 2024